— Ну так что? — спросил Билл.
Мы сдвинулись еще теснее, подальше от ушей лошади. Билл обвел нас круглыми красными глазами.
— Дело обстоит так. Все очень просто. — Мы слушали, затаив дыхание. — После утренней воскресной службы мы удираем в лес. И когда она пойдет из церкви домой, мы ее перехватим.
Мы ахнули. Мы увидели все так ясно. Мы увидели, как она идет одна через пустой воскресный лес, белолицая Лиззи, ничего не подозревая, святая, в легком платьице. Мы представили, как она идет мимо надписанных карандашами деревьев, не замечая ничего вокруг, прямо к нам в руки.
— Она слишком святая, — возразил Бони.
— Она слишком чокнутая, — подхватил Билл.
— Она подумает, что я один из ее ангелов.
Клерджи издал один из своих тихих, нервных смешков, и Бони покатился по полу от смеха.
— Значит, все вместе, да? — подытожил Билл. — И говорить нечего? Все в деле? Тут не до шуток, будем настороже.
Никто из нас не ответил, но мы все почувствовали себя замешанными; раз намечен план, действие уже кажется совершенным. Воображение работало четко, событие казалось уже происшедшим, и говорить больше было не о чем. До конца недели мы избегали друг друга, но жили только нашим грязным планом. Мы ни о чем не могли больше думать, только о приближающейся встрече; о ненормальной Лиззи и ее коренастом, доступном теле, которое мы все собирались познать…
В воскресенье утром мы толпой вышли из церкви и посигналили друг другу движением бровей. Утро выдалось сырым, с нежарким весенним солнышком. Мы кивнули друг другу, подмигнули, покачали головами и пошли разными дорогами в сторону леса. Когда мы собрались, наконец, в месте засады, прыть из нас как-то сама собой выветрилась. Мы были напряжены и молчаливы; никто не разговаривал. Мы залегли, как договорились заранее, и стали ждать.
Ждали мы долго. Пели птицы, болтали белки, сияло солнце; но никто не шел. Мы развеселились, начали посмеиваться.
— Она не придет, — сказал кто-то. — Она уже виделась с Биллом.
— Она встретила его и с криком умчалась домой.
— Тогда ей повезло. Я бы сделал ее еще святее.
— Я бы загнал ее на дерево.
Мы были раздражены, но счастливы, будто бы выиграли битву. Но решили все же подождать еще немного.
— Черт с ней! — не выдержал Билл. — Исчезаем. Пошли. — И мы обрадовались, что так сказал он.
В тот же момент мы увидели ее, задумчиво бредущую по тропинке, в нарядной соломенной шляпке. Билл и Бони, побледнев, с перекошенными лицами, наблюдали за ней. Она приближалась к нам, маленькая, толстая куколка, лучи солнечного света плясали на ее одежде. Никто из нас не шелохнулся, когда она поравнялась с нами. Мы смотрели на Билла и Бони. Они вернули нам наши взгляды с жалким отчаянием в глазах и медленно поднялись на ноги.
То, что произошло, было грубым, быстрым и бессмысленным; беззвучным, как очень старое кино. Два парня вприпрыжку промчались по берегу и загородили дорогу полненькой девушке. Она остановилась, и они уставились друг на друга… Это был ключевой момент нашего воображения — и нашей ограниченности мышления. После неуклюжей паузы, Билл нерешительно подошел к Лиззи и положил руку ей на плечо. Она дважды ударила его изо всех сил пакетом с карандашами, наотмашь, судорожным движением заводной куклы. Потом повернулась, упала, вскочила, оглянулась и понеслась между деревьями.
Билл с Бони ничего не предприняли, чтобы ее остановить. И последнее, что мы видели, — наша девственница Лиззи, маленькая, пухлая фигурка — катится, как круглый мячик, вниз по холму и исчезает из поля нашего зрения.
Мы просто рассосались по лесу, по отдельности, в противоположных направлениях. Я медленно брел к дому, насвистывая песенку и кидая камешки в пни и почтовые ящики на калитках. Невозможно ни с кем обсудить то, что случилось сегодня утром. И мы никогда в своих разговорах не упоминали об этом.
Теперь о наших лидерах, этих клыкастых насильниках над невинностью — что же произошло с ними потом? Бони сам был изнасилован довольно скоро после описанного события; он женился, сдавшись натиску богатой фермерши-вдовы, которая до смерти заэксплуатировала его в своей постели и в коровнике. Билл Шеферд встретил девушку, которая ловко облапошила его, украв его сберегательную книжку. Уолт ушел в море и взял множество призов за свой кулинарный талант, а затем женился на рыбном бизнесе. Другие женились тоже, подняли большие семьи, многие стали членами Церковного Совета в своих приходах.
О маленьких девочках, которые были нашими жертвами и учителями, которые вели нас за собой в те дни: стройненькая Джо растолстела в браке с пекарем из Пэйнсвика, храбрая Бет отправилась разводить скот в Австралию, а Рози, которая крестила меня своими поцелуями, пахнущими сидром, вышла замуж за военного. И я потерял ее из вида навсегда.
Последние дни моего детства оказались также последними днями деревни. Я принадлежал к тому поколению, которое видело, по случайности, конец тысячелетнего образа жизни. В нашу долину Котсволд перемены докатились нескоро и не проявляли себя по-настоящему до поздних 1920-х; мне тогда было двенадцать, но именно за эту горстку лет я стал свидетелем, как все происходило.
Я сам, моя семья, мое поколение родились в мире молчания; в мире тяжелой работы и необходимого терпения, спин, склоненных к земле, рук, ласкающих урожай, ожиданий благоприятной погоды; деревень, разбросанных, как овцы, на пустых просторах, и длинных пеших расстояний между ними; белых, узких дорог, изрезанных колеями от тележных колес и избитых копытами, дорог, не знакомых с запахом масла и бензина, по которым редко ходили, и почти никогда для удовольствия, а лошадь была самым быстрым средством передвижения. Люди и лошади являлись единственной имеющейся силой — поддерживаемые воротом и рычагом. Но лошадь была королем, и почти все крутилось вокруг нее: фураж, кузнечное дело, конюшни, левады, расстояния и ритм наших дней. Ее восемь миль в час были пределом нашей скорости передвижения, и так мир существовал со времен римлян. Эти восемь миль в час были жизнью и смертью, размером нашего мира, нашей тюрьмой.
Они были сутью мира, для которого мы родились, и всего, что мы узнали первоначально. Затем, под испуганное ржание лошадей, начались перемены. По дорогам, чихая, побежал автомобиль с бронзовыми фонарями, а за ним шумный автобус; автобус на сплошных шинах стал ползать по пыльным холмам. Больше людей стало прибывать и уезжать. Первыми его жертвами стали цыплята и собаки, которые, обезумев, кидались под колеса. Старики-крестьяне тоже получали травмы и сердечные приступы, сталкиваясь лицом к лицу со скоростью за гранью понимания. Затем в деревне стали появляться ярко-красные мотоциклы размером в пять буфетных дверок, на них с ревом носилась молодежь, взлетая, как ракета, на любой холм за две минуты, а потом неделями ремонтируя и регулируя.
Эти черты не мгновенно изменили нашу жизнь; машины были экзотикой, их редко видели, а мотоциклы видели чаще всего разобранными на детали, мы пользовались автобусом лишь один раз в год, и наши автобусы сначала пустили как опытные. А пока Лео Аурес, нахлобучив котелок, гонял свой экипаж в Строуд дважды в неделю. Машина брала шестерых, плата была два пенса с человека, но большинство предпочитало идти пешком. Мистер Уэст из Шипскомба ездил в двуколке каждый день забирать посылки всего за пенни. Но большинство из нас все еще путешествовало пешком, нагнув голову навстречу сырым Уэльским ветрам, игнорируя извозчиков — которых мы считали грабителями, — чтобы провести в магазинах долгий, утомительный день.
Но пугающиеся автомашин лошади с вытаращенными от ужаса глазами показывали, что конец на подходе. Вскоре деревня разрушится, опустеет, рассеется, станет ничем иным, как лишь местом проживания пенсионеров. Оставалось совсем немного лет, последних из их тысячелетия, и они ушли, а мы их ухода почти и не заметили. Они ушли быстро, безболезненно, под веселый рокот мотоциклов, в мелькании теней нового явления — кино, при привыкании к быстрым наездам в Глочестер (когда-то далекий, как иностранный город), просто чтобы побродить по ярким магазинам. И все-таки, до самого конца, как иногда обманчиво улучшение, предшествующее смерти, старая жизнь казалась незыблемой, как всегда.
Церковь, например, никогда не демонстрировала большего могущества. Ее уверенный колокол звонил каждое воскресенье; деревня слышала его и, не задавая вопросов, надевала свои лучшие одежды — сатин и саржу — и заполняла церковные скамьи, кивала, кланялась, шикала на детей, поклонялась и молилась, орала или блеяла гимны, кто как умел, сидела напряженными рядами или урывками спала, пока кюре зачитывал литературные проповеди, которые он брал в духовной библиотеке.
Воскресенье, далеко не день отдыха, было некоторым образом даже труднее, чем будни; оно никогда не проходило вяло. Оно, наоборот, взбадривало, будучи комбинацией из поблажек и дисциплины. В этот, единственный из семи, день — приняв предварительно вечером ванну — мы были чистыми, надевали лучшее и ели мясо. Дисциплина же — это Воскресная Школа, изучение молитв и богослужения утром и вечером. Ни настроение, ни увлечения не принимались тут в расчет, да нас и не посещали сомнения.
