— Нет, я нынче и в лавке помочь не смогу, — стояла на своём Роза. — Мне нужно домой.
Итак, Роза уехала в пасторат.
И настало Рождество.
Но когда Мак возжелал, чтобы ему приготовили обычную рождественскую ванну, выяснилось, что хотя новая, роскошная перина уже готова, но в огромной цинковой ванне зияет большущая дыра. А кузнец напился и поэтому не мог её запаять, и всё оказалось без толку, традиция была нарушена. Но спрашивается, почему это кузнец так страшно напился, именно когда он был нужен самому Маку? Кузнец ходил и прикладывался прямо с утречка, а потом его пригласила Эллен, ну та, что раньше была горничной у Мака, а Свена на ту пору дома не случилось, а Эллен так старательно подливала гостю, что старик прямо свалился с ног. И тогда Эллен-горничная пришла в ужас от того, что натворила, и спросила, вне себя от горя, нельзя ли хоть залепить дыру крутой кашей. Нельзя, отвечала Брамапутра. Тогда Эллен спросила, нельзя ли взять иголки и нитки и залатать дыру, после чего разразилась истерическим смехом, в совершенном отчаянии от того, что так некстати напоила кузнеца. Но у Мака немедля созрел другой план: он надумал взять с «Фунтуса» одну из кормовых шлюпок, и пусть её перенесут к нему в спальню, нальют водой для купания и постелют туда новую перину, чтобы получилось удобное ложе. Послали за Свеном-Сторожем, однако когда тот предстал перед экономкой и узнал, какое ему дают поручение, у него невольно вырвалось: «Помилуйте! — тут Свен содрал с головы шапку и опустил её чуть не до колена, — помилуйте, шлюпки с осени не были на воде, они рассохлись и текут как последние свиньи!».
Всё это Свен сказал очень вежливо и вдобавок учтиво поклонившись.
Словом, выхода не оставалось.
Не значило ли это, что в новом году всё вообще пойдёт наперекосяк? Вскрыв письмо от своей дочери Эдварды, обычное письмо к Рождеству, Мак вздрогнул всем телом, подошёл к окну и погрузился в раздумья. Письмо было очень короткое: Эдварда овдовела и собиралась по весне вернуться домой.
Мак овладел собой и начал встречать гостей, как обычно, встретил и Шёнинга, смотрителя маяка, встретил Бенони, который нынче был его компаньоном, сам такой же хозяин и вдобавок умопомрачительно богат. Мак подвёл Бенони к софе и многократно поблагодарил за то, что тот пришёл.
Он повернулся к смотрителю и спросил:
— А мадам Шёнинг?
— Понятия не имею, — отвечал Шёнинг, даже не повернув головы.
— Она придёт, я надеюсь?
— Кто? — спросил смотритель.
Ему уже всё было безразлично, он презирал и эти вопросы, и этого Фердинанда Мака, и весь его дом. Сидел тут на софе бывший владелец серебряных копей Бенони Хартвигсен и хлопал голубыми глазами, выставляя напоказ примитивное нутро богатея. В столовой хлопотали служанки, накрывая стол, и всем сердцем радовались, что настал он, единственный вечер в году! Право же, не виси по стенам несколько картин, этот дом стал бы вконец невыносим.
А тут заявилась мадам Шёнинг и попросила извинения, что пришла до срока.
— Ничуть не до срока, ничуть не до срока, любезнейшая мадам Шёнинг! — вскричал Мак. — Ваш муж здесь уже четверть часа.
— Ах, да, — отвечала мадам, не замечая своего мужа, не замечая даже его тени.
За столом Мак повёл торжественные речи, помянул свою дочь Эдварду, выразил надежду, что, соскучившись по родному дому, баронесса Эдварда наведается сюда весной... А о горе ни слова: ведь был Сочельник!
Потом Мак завёл речь о Бенони и провозгласил здравицу в честь своего компаньона, который оказал ему любезность и заглянул нынче на огонек. Потом — в честь смотрителя. Потом выпил за всю свою челядь. И вся эта толпа, все люди, что кормились в Сирилунне, сидели словно малые дети, внимая трогательным речам Мака, а Брамапутра так и вовсе полезла за носовым платком. Вот только Фредрика Мензу нельзя было доставить к столу вместе с постелью, но и его он не бросил в святой вечер на произвол судьбы, возле него сидела женщина, кормила его, читала для него молитву и вообще всячески о нём пеклась. А у другой стены лежал ребёнок Эллен, и вот ему-то приходилось справляться своими силами. Он плакал и умолкал, сучил ногами, улыбался и снова плакал. При этом он крайне мешал тем двоим читать молитву, и Фредрик Менза несколько раз в ярости воскликнул: «Царь Давид25! Царь Давид! Дьявол! Хо!» — на что женщина отвечала: «Вы совершенно правы, поистине вспомянешь царя Давида!..» Устыдясь, Эллен вылезла из-за праздничного стола, заглянула в каморку, перевернула ребёнка и вышла. Голова у неё была занята совершенно другим, тем, что ещё предстояло: после того как разойдутся гости, всегда начинался обыск. Но ни за что на свете нельзя допустить, чтобы эта пигалица, эта Петрина из Торпельвикена, запрятала под корсаж серебряную вилку... Бенони спросил у Мака:
— Так, значит, Роза не смогла мне присоветовать подходящую экономку?
Как мучителен был для него этот вопрос, каким он себя чувствовал робким, этот всемогущий человек! Ему позарез была нужна особа женского пола, чтобы вести его дом, а найти такую он не мог за все свои деньги.
Мак посоветовал ему подождать до весны.
— Дорогой друг, прошу вас, подождите до весны. Весной вернётся домой моя дочь, а обе эти дамы хорошо знакомы между собой.
В самый праздник Бенони решил прогуляться через общинный лес до церкви соседнего прихода. Он сделал это, чтобы как-то развлечься: почему бы ему и не послушать проповедь великого пастора Барфуда в один из праздничных дней? Поскольку ему давно уже не подобало ходить пешком, он взял у Мака санки и лошадь, а вдобавок получил от Мака на подержание длинную доху из морского котика.
— Я до сих пор не обзавёлся собственной шубой, — сказал Бенони Свену-Сторожу, который сидел в санях на заднем сиденье. Бенони не рискнул взять Свена кучером, потому что Свен был уже человек женатый, а вдобавок повышен в звании и стал шкипером на большом судне. — Тебе, верно, не к лицу возить меня? — спросил Бенони.
— Стыд на мою голову, ежели я не соглашусь отвезти Хартвигсена, — ответил Свен в свою очередь.
Разговор этот состоялся в Сирилунне.
По дороге они наведались в дом Бенони, взяли там корзину с бутылками и провизию. Бенони вынес из дома свои ботфорты и попросил Свена надеть их. А были это его знаменитые ботфорты с лакированными отворотами, которыми и сам Бенони немало гордился.
— Надень их, — сказал Бенони.
Он усвоил манеру говорить приветливо, но твёрдо, богатство распрямило его, расправило его плечи, сделало более изысканной его одежду и даже изменило отчасти его речь. Как здорово сумели деньги сделать из Бенони человека! Но когда Бенони попросил Свена надеть эти ботфорты, Свен ответил совершенно на старый лад:
— А сами-то вы в чём поедете?
Тут Бенони засунул ноги в привезённые из Бергена сапоги на собачьем меху. Тогда и Свен надел ботфорты, и они засверкали как драгоценность у него на ногах.
— Если подходят, можешь взять их себе, — сказал Бенони.
И Свен-Сторож ответил:
— Для меня вроде жирно будет. Это же воскресная обувь до конца моих дней.
Они выпили ещё по нескольку рюмочек да и поехали.
В пути разговаривали о всякой всячине, благо ехали по той дороге, где Бенони знал каждый можжевеловый куст, каждую сосенку и каждую гору. Здесь он ходил в солнце и в дождь, разнося королевскую почту в сумке со львом, но здесь же, к сожалению, была и та пещера, где они с Розой, пасторской дочкой, пережидали дождь. Ох, эта пещера!
— Ты не мог бы спеть чего ни-то? — спросил он через плечо.
— Спеть? Гм-гм. У меня словно бы и голоса не осталось, — отвечал Свен, — больно много всякого.
А когда в лесу они открыли поставец с бутылками и выпили ещё немного, у Свена совсем душа размякла и речь стала сбивчивая, будто он выпил на голодный желудок и захмелел от водки.
— Вообще-то говоря, я сегодня и не ел ничего. Прямо стыдно признаваться.
На свет явился коробок с провизией, праздничное угощение, лепёшки.
— А почему ж ты не ел?
— Сам виноват. Больно много всякого, — отвечал Свен. Он дал понять, что утром они с Эллен малость повздорили, а уж после этого ему кусок не лез в горло.
Поехали дальше, ехали-ехали, и тут Свен сказал:
— С тех пор как ко мне вернулся мой алмаз, а ящик стекла можно купить в долг у вас в лавке, я бы не прочь снова начать бродячую жизнь.
Бенони поворачивается к нему всем телом:
— Теперь, когда ты стал шкипером?
Свен покачал головой.
— Обзавёлся женой и ребёнком и тому подобное.
— Да, — отвечает Свен, — и всё же.
Добряк Свен прожил с женой уже с полгода, он не пел больше про девушек из Сороси, не бродил по дорогам, приплясывая, словно в танце. Ему это и в голову теперь не приходило. Полгода — это такой бесконечно долгий срок... Он получил ту, которой добивался, но теперь в нём не было ни весёлого нетерпения, ни радости, теперь было по-другому: день прожит, и слава Богу. И каждый день он просыпался с одной и той же мыслью, что ждать ему от жизни больше нечего, всё повторялось уже две сотни раз: он вставал, и Эллен вставала, их ждала та же самая одежда, и они надевали её сегодня, как вчера. Эллен высовывалась из своего окошка и бросала взгляд на окна Мака, спущены ли там обе гардины, всё ли в порядке. Потом до одури знакомыми словами она говорила ему, какая на дворе погода, да и то затем лишь, чтобы скрыть направление своего взгляда. Они неохотно уступали друг другу место на крохотном пятачке пола, каждый только и ждал, чтобы другой первым вышел из дому, и расставались, не проронив ни слова, целых двести раз. А впереди было ещё несколько тысяч.
