Лицо красивого сержанта в то время, как он говорил, было сурово и непреклонно; он был похож на Джона Нокса, поучающего свою веселую молодую королеву. Видя, что она не отвечает, он спросил:
— Вы по-французски читаете?
— Нет. Я только начала заниматься, дошла до глаголов, и папа умер, — простодушно ответила Батшеба.
— А я почитываю, когда предоставляется возможность, что в последнее время бывает не так-то часто (у меня мать была парижанка). Так вот есть у французов такая пословица: «Qui aime bien, chatie bien». Кто крепко любит, тот строго карает. Вы понимаете меня?
— Ах! — вырвалось у нее, и ее обычно спокойный голос чуть-чуть дрогнул. — Если вы умеете сражаться хотя бы наполовину так же увлекательно, как говорите, то вы способны доставить удовольствие штыковой раной. — И тут же заметив, какую ошибку она допустила, сделав такое признание, бедняжка Батшеба поспешила исправить ее и только еще больше запуталась. — Не думайте, впрочем, что мне доставляет удовольствие то, что вы говорите.
— Я знаю, что нет, знаю прекрасно, — отозвался Трой, и на лице его выразилась проникновенная убежденность, которая тут же сменилась горькой иронией. — Если толпы мужчин всегда готовы расточать вам любезности и восторгаться вами так, как вы этого заслуживаете, не предостерегая вас при этом должным образом, то моя грубая, откровенная правда — хвала, смешанная с порицанием, — вряд ли может доставить вам удовольствие. Может быть, я и глупец, но не такой же я самоуверенный дурак, чтобы претендовать на это.
— А мне кажется — вы все-таки самоуверенный человек, — промолвила Батшеба, глядя вбок на стебель осоки и судорожно теребя его одной рукой.
Искусная тактика сержанта повергла ее в какое-то смятение — не потому, что она принимала за чистую монету его хитрые любезности, а потому, что она растерялась от такого решительного натиска.
— Я не признался бы в этом никому другому — да и вам, собственно, не совсем признаюсь. Но, возможно, в тот вечер в моем безумном самообольщении, пожалуй, и была какая-то доля самонадеянности. Я понимал, что, высказав вам невольно свое восхищение, я лишний раз заставил вас выслушать то, что вы слышите со всех сторон, и вам это уже надоело и, конечно, не доставляет удовольствия, но я все-таки надеялся, что вы добрая и не осудите меня слишком строго за нечаянно вырвавшиеся слова, а вы осудили; я надеялся, что вы не подумаете обо мне дурно, не будете бранить меня сегодня, увидев, как я работаю, не щадя себя, чтобы сберечь ваше сено.
— Ну, не будем об этом вспоминать, может быть, вы и правда не хотели быть дерзким, высказав то, что вы думали, я верю вам, — с истинным огорчением в простоте душевной оправдывалась жестокая женщина. — И я очень благодарна вам за то, что вы помогаете на сенокосе. Но только не надо говорить со мной так, чтобы больше этого не было, и вообще не надо заговаривать со мной, пока я сама не обращусь к вам.
— О мисс Батшеба! Это слишком жестоко!
— Нисколько! Что тут жестокого?
— Вы никогда сами не заговорите со мной, ведь я здесь недолго пробуду. Я скоро опять погружусь в унылую скуку казарменного ученья, и, возможно, наш полк отправят куда-нибудь дальше. А вы хотите лишить меня единственной невинной радости, какая только и есть в моем безотрадном существовании. Что ж, видно, великодушие нельзя считать отличительной чертой женщины.
— А когда вы уезжаете отсюда? — с интересом спросила она.
— Через месяц.
— А почему для вас такое удовольствие разговаривать со мной?
— Как вы можете спрашивать, мисс Эвердин, кому, как не вам, знать, что мне вменяется в вину.
— Ну, если такой пустяк для вас так много значит, то я не против, — как-то нерешительно и с сомнением в голосе ответила она. — Но как это может быть, чтобы для вас так много значило перекинуться со мной хотя бы словом, вы только говорите так, я уверена, что вы только так говорите.
— Вы несправедливы, но не будем об этом говорить. Вы так осчастливили меня этим знаком вашего дружеского расположения, что я готов заплатить за него любой ценой и уж не стану обижаться на тон. Да, для меня это много значит, мисс Эвердин. Вам кажется, только глупец может дорожить тем, что ему мимоходом обронят словечко, хотя бы «здравствуйте» скажут. Возможно, я глупец. Но ведь вы никогда не были на месте мужчины, который смотрит на женщину, и эта женщина вы, мисс Эвердин.
— Ну, и что же?
— А то, что вы понятия не имеете, что он испытывает, и не дай вам бог это испытать!
— Вот глупости, ну и льстец! А что же он испытывает, интересно узнать?
— Ну, коротко говоря, для него мученье думать о чем бы то ни было, видеть и слышать кого-нибудь, кроме нее, а на нее глядеть и слушать ее тоже пытка.
— Ну, этому уж никак нельзя поверить, сержант, вы притворяетесь! — сказала Батшеба, качая головой. — Когда говорят такие красивые слова, это не может быть правдой.
— Нет, не притворяюсь, честное слово солдата.
— Но как же так может быть, почему?
— Потому что вы сводите человека с ума — вот я и лишился ума.
— Похоже на то.
— Да, так оно и есть.
— Да ведь вы видели меня всего только один раз, в тот вечер.
— Не все ли равно. Молния разит мгновенно. Я в вас влюбился сразу и сейчас влюблен.
Батшеба с любопытством смерила его взглядом с ног до головы, но не решилась поднять глаза еще, чуть-чуть выше, на уровень его глаз.
— Вы не могли в меня влюбиться и не влюблены, — холодно сказала она. — Не бывает такого внезапного чувства. И я не хочу вас больше слушать. Боже мой, который сейчас может быть час, хотела бы я знать, — мне пора идти, я и так уж сколько времени потратила с вами попусту…
Сержант взглянул на свои часы и сказал ей время.
— Как же это так у вас нет часов, мисс? — спросил он.
— Сейчас при мне нет — я собираюсь купить новые.
— Нет! Они вам будут поднесены в дар. Да, да, вы должны принять их в дар, мисс Эвердин. В дар!
И прежде чем она поняла, что он собирается сделать, тяжелые золотые часы очутились в ее руке.
— Они чересчур хороши для человека моего положения, — невозмутимо сказал он. — Эти часы имеют свою историю. Нажмите пружинку и откройте заднюю крышку.
Она сделала, как он сказал.
— Что вы видите?
— Герб и надпись под ним.
— Корону с пятью зубцами, а внизу: «Cedit amor rebus» — «Любовь подчиняется обстоятельствам». Это девиз графов Северн. Эти часы принадлежали последнему лорду и были даны мужу моей матери, доктору, чтобы он носил их до моего совершеннолетия и тогда вручил мне. Это все, что досталось мне в наследство. Когда-то по этим часам вершили государственные дела, устраивались торжественные церемонии, аудиенции, пышные выезды, соблюдался сон и покой графа. Теперь — они ваши.
— Ну что вы, сержант Трой, я не могу это принять, не могу! — вскричала она, глядя на него круглыми от изумления глазами. — Золотые часы! Что вы делаете? Нельзя же быть таким выдумщиком!
— Оставьте их себе, прошу вас, оставьте, мисс Эвердин, — умолял ее молодой сумасброд. — Они станут для меня много дороже, когда будут принадлежать вам. А для моих нужд какие-нибудь простые, плебейские, будут служить не хуже. А как я подумаю, рядом с чьим сердцем будут постукивать мои старые часы, — это такое счастье! Нет, лучше не говорить. Никогда еще они не были в более достойных руках.
— Нет, правда же, я не могу их взять! — твердила Батшеба, чуть ли не плача. — Да как же можно так поступать, если вы это действительно всерьез? Отдать мне часы вашего покойного отца, да еще такие ценные часы! Нельзя быть таким безрассудным, сержант Трой!
— Я любил отца, ну и что же, а вас я люблю больше — вот потому я так и поступаю, — ответил сержант таким искренним, убежденным тоном, что вряд ли его сейчас можно было обвинить в притворстве. Он начал с шутки, но красота Батшебы, которую он сначала, пока она была спокойна, превозносил шутливо, незаметно оказывала свое действие, и чем больше она оживлялась, тем он увлекался сильнее. И хотя это было не настолько серьезно, как казалось Батшебе, все же это было серьезнее, чем казалось ему самому.
Батшеба была так потрясена и растеряна, что, когда она заговорила, в голосе ее слышалось не только сомнение, но и обуревавшие ее чувства.
— Может ли это быть? Ну, как это может быть, чтобы вы полюбили меня, и так внезапно. Вы так мало меня знаете, может быть, я на самом деле совсем не так… не так хороша, как вам кажется. Пожалуйста, возьмите их, прошу вас! Я не могу их себе оставить и не оставлю. Поверьте мне, ваша щедрость переходит всякую меру. Я никогда не сделала вам ничего доброго, зачем же вам по отношению ко мне проявлять такую доброту?
И опять — он уже совсем готов был ответить какой-то галантной фразой, но не произнес ни слова и смотрел на нее, как завороженный. Сейчас, когда она стояла перед ним взволнованная, потрясенная, без тени лукавства, прелестная, как день, ее красота так точно отвечала всем тем эпитетам, которые он ей расточал по привычке, что он и сам был потрясен своей дерзостью — как же он мог считать, что все это он просто выдумывает?
