Конрад вернулся в дом, но уже не мог сосредоточиться на учебе и мыслях о работе. Он был взволнован, возбужден и ходил как заведенный — из гостиной в кухню и обратно. Зайдя в ванную, Конрад посмотрелся в зеркало над раковиной. Ему захотелось увидеть себя ее глазами, глазами этой «мала шалю»… Он внимательно изучил худощавое лицо, темные глаза, усы… А что, очень даже!.. Ему понравилось, как футболка обтягивает грудь и плечи, подчеркивая развитую мускулатуру… Конрад вытащил футболку из брюк, задрал до ребер и напряг брюшной пресс — совсем как упаковка пива в шесть бутылок. Да он в отличной форме, выражаясь языком бодибилдеров, «слепил себя», тягая тонны замороженных продуктов на складе… Конрад поднял руки и сжал кулаки… мускулы так и вздулись… на какой-то миг он откровенно залюбовался собой.
Мог бы стать спортсменом…
Мог бы уже колледж закончить… в Беркли…
Мог бы столько людей повидать… столько девушек…
Он почувствовал знакомый толчок в штанах. Ему же всего-навсего двадцать три! В нем все еще бурлит кровь… а он такой несовременный… прямо анахронизм какой-то!
Вспомнилось это слово «анахронизм», которое он часто слышал от мистера Уайлдротски. Когда Конрад встретил Джил, он был еще девственником. И у нее тоже не было парня. Джил забеременела, и Конрад женился на ней. Других женщин он не знал. Разве в наше время кто в это поверит? Конраду и самому верилось с трудом. Он испытывал те же чувства, те же желания, что и любой другой парень; если уж на то пошло, как раз эти самые желания и обуревали его в данный момент. Войди «мала шалю» сюда прямо сейчас, одна, взмахивая своими огромными ресницами, он бы не устоял и отдался воле течения. Отдался воле течения? Одна из любимых присказок уже почившего отца, мастера по части эвфемизмов и прочих способов самообмана. У матери тоже неплохо получалось, но до отца ей было далеко. Когда в свое время его отец бросил университет на первом же курсе и подался в Сан-Франциско, он совсем не думал, что обманул родительские надежды — просто «сдвинулся с мертвой точки». Потом он сошелся с будущей матерью Конрада, и они стали жить в какой-то подозрительной коммуне на Хейт-стрит. Но к хиппи себя не относили — терпеть не могли это слово. Они говорили: «Элита». Причем вставляли это словцо куда угодно, к примеру: «Потрахаться? Потрахаться, чувак, да-а… это элитно». Отец за всю свою жизнь так и не задержался ни на одной работе, все перебивался ночным сторожем в ночлежном доме для матросов. И вовсе не потому, что был человеком ни на что не годным. Нет, просто он чурался всего этого «отстоя», боялся «подсесть» на буржуазные ценности. Маленький Конрад, как и все его сверстники, искал и находил в отце качества, достойные восхищения. Среди «элитных» людей тот и в самом деле пользовался большой популярностью. Когда отец травил байки, все вокруг покатывались со смеху; Конрада это очень радовало. Отец слыл человеком веселым, у него были красивые, мужественные, как у сказочного пирата, черты лица; иной раз он вел себя безрассудно. Под кайфом отец мог надерзить людям, облеченным властью: полицейскому, чиновнику из службы соцобеспечения, управляющему в ресторане… Из всего этого Конрад пытался выстроить в воображении образ человека пусть ленивого и неорганизованного, но искателя приключений, флибустьера, наделенного свободным духом, настоящего пирата — с усами, бородой, собранными в хвост волосами, золотой серьгой в ухе и взглядом, выдававшим необузданную натуру, он и впрямь был похож на настоящего пирата, готового сразиться хоть с целым миром. Увы, образ быстро разрушился. Однажды вечером к отцу с матерью явился связной, поставлявший гашиш, — именно «связной», родители никогда не произносили слово «дилер». Они не сошлись в цене, и связной ударил мать по лицу. А отец даже пальцем не пошевелил, чтобы защитить ее. Конрад до сих пор помнил это.
Мама была очень красивой, по натуре сентиментальной, мягкой, однако совершенно безалаберной — то окружала сына лаской и заботой, то забывала об элементарных материнских обязанностях. Конраду запомнилось, как в четвертом классе преподаватель обнаружил у него склонность к музыке и хотел убедить мать поводить сына на уроки фортепьяно. Конрад тогда полчаса просидел с преподавателем в учительской — мать начисто забыла о встрече. Дома все всегда было вверх дном. В раковине высилась гора тарелок; верхние в конце концов соскальзывали и разбивались. Еще Конрад помнил, как у порога целый месяц провалялся использованный бактерицидный пластырь со следами ботинок. В семь лет Конрад впервые спросил у отца с матерью о том, как они поженились. Родители смущенно заулыбались и уклонились от ответа. Скоро Конрад перестал допытываться — даже маленький ребенок чувствует правду. Со временем ему стало ясно, что объяснение всему — «буржуазное клеймо». Только «буржуазно» настроенные «заморочиваются» насчет женитьбы, школы, деловых встреч, чистого дома, соблюдения гигиены и прочего. Конраду и одиннадцати не исполнилось, когда он начал лелеять преступную мысль о том, что «буржуазия» — как раз то самое, к чему стоит стремиться в жизни. Когда Конраду было двенадцать, отец отказался от тяжелых наркотиков и перешел на травку, превратившись в обычного пьянчугу, какие шатаются по злачным местам в Норт-Бич. Иногда он исчезал на несколько дней; мать обвиняла его в изменах. Затем последовали ужасные дни, когда утром Конрад обнаруживал в квартире незнакомого мужчину, который оставался у матери на ночь, одного из тех «элитных» субъектов. Однако худшее было впереди: однажды Конрад, собираясь в школу, увидел, что мать с отцом спят в постели — постелью им служили матрас на полу и одеяло — с совершенно незнакомыми мужчиной и женщиной; все четверо лежали нагие. Конрад на всю жизнь запомнил дряблые соски матери и той, другой женщины. Он почувствовал не просто боль от предательства, а нестерпимый стыд, будто его опозорили. Пока он стоял и смотрел, отец проснулся. Сально ухмыльнувшись, он сказал: «Понимаешь, Конрад… иногда человек просто отдается воле течения». С помощью подобных слов отец пытался окутать таинственной пеленой свою неразборчивость и низменные животные инстинкты, которым не мог противостоять. Отец часто так говаривал: «Отдаться воле течения». С тех пор стоило только Конраду заслышать, как кто-то отпускает шуточки насчет произошедшей в стране «сексуальной революции», как он с отчаянием думал о том, до чего же мало эти якобы «продвинутые» люди понимают в реальной жизни.
В старших классах у Конрада почти не было друзей, он ни к кому не ходил в гости. И к себе не приглашал — ему было стыдно. Что подумают одноклассники, когда увидят хлев, в котором он живет? Что подумают, уловив сладковатый, отдающий гнильцой запашок марихуаны, которым пропитана квартира? Что подумают о его родителях, этой потасканной и безответственной стареющей «элите»? Когда Конраду исполнилось пятнадцать, отец навсегда оставил этот мир. Они с матерью переехали в Беркли, в Северную Калифорнию; мать в то время загорелась идеей борьбы за права женщин, возомнив себя ярой феминисткой. Они поселились в коммуне с пятью лесбиянками, проповедовавшими здоровый образ жизни. По крайней мере, так думал Конрад — что они лесбиянки. Он никогда не забудет, как эти здоровущие мужланки топотали по гостиной в своих грубых сапогах. Закончив школу, Конрад уехал из дома. И поступил в колледж Маунт-Дьябло Коммьюнити неподалеку от округа Контра-Коста, кое-как перебиваясь, подрабатывая то тут, то там. На втором, последнем курсе колледжа, сидя на лекции мистера Уайлдротски, Конрад впервые узнал, что такое «буржуазия» в настоящем, историческом смысле этого слова. Мистер Уайлдротски, ровесник его родителей, высказывался в адрес буржуазии с едким сарказмом, но это ничуть не умалило привлекательность буржуазных ценностей в глазах Конрада. Жить жизнью буржуа значило соблюдать порядок, нормы учтивости и морали, стремиться к образованию, финансовому успеху, комфорту, положению в обществе, гордиться своими отпрысками и, прежде всего, наслаждаться семейным уютом. О такой жизни Конрад мог только мечтать. Даже мистер Уайлдротски оказался не чужд буржуазных ценностей, когда отозвал Конрада в сторонку и настоятельно советовал ему не бросать учебу, а поступать в университет в Беркли, эту жемчужину в короне калифорнийской системы высшего образования, и получить степень бакалавра. Мистер Уайлдротски заметил Конрада на одном из занятий, когда заговорил — теперь, живя в двушке, Конрад вспоминал об этом с иронией — о находившемся поблизости Питсбурге (это название пишется без «h» на конце, в отличие от знаменитого пенсильванского Питсбурга). Оказалось, городок появился незадолго до Гражданской войны стараниями спекулянтов на земельных участках. Те высчитали, что место впадения реки Сакраменто в восточную часть залива будет идеальным для огромного города на Западе; они начертили план и назвали город Нью-Йорк-Уэст. Но прошло десять лет, а Нью-Йорк-Уэст все еще состоял из двух магазинов да десятка домов. И когда неподалеку открыли крупное месторождение угля, городок переименовали в Черный Бриллиант. Но процентное содержание угля в породе оказалось невысоким, и в 1912 году, после того как крупнейшая сталелитейная компания в стране построила у залива сталелитейный завод, городок снова стал Питсбургом, только без буквы «h». Но он так никогда и не стал знаменитым Питсбургом Запада, рассказывал мистер Уайлдротски. И возможно, теперь, в конце двадцатого столетия, пора задуматься над новым названием для городка. Преподаватель поинтересовался, есть ли у кого какие соображения на этот счет. Конрад, с бьющимся от собственного безрассудства сердцем, поднял руку: «Может, земля „С семи до одиннадцати“?» — «С семи до одиннадцати?» — «А почему бы и нет?» — решил про себя Конрад. Он изъездил весь город, от Вайн-Хилл до восточной части и дальше; вся территория представляла собой беспорядочное нагромождение частных домов и недавно выстроенных блоков дешевого жилья. Определить, где кончается один квартал и начинается другой, можно было только по очередному стандартному супермаркету «С семи до одиннадцати», по очередному «Уэндиз», «Костко» или «Хоум Депо». Новыми межевыми вехами стали не офисные высотки, памятники, здания мэрий, библиотек или музеев, а супермаркеты «С семи до одиннадцати». Местные жители, объясняя дорогу, обычно говорили: «Поедете вот по этой дороге… мимо магазина, который „С семи до одиннадцати“… дальше…» Мистеру Уайлдротски идея Конрада ужасно понравилась — один из этих супермаркетов как раз находился недалеко от его собственного дома. Земля «С семи до одиннадцати»! Преподаватель целых две недели посвятил изучению этого нового городского феномена — земли «С семи до одиннадцати». Первый и единственный раз в жизни Конрад наслаждался ощущением собственной значительности.
