— Даже если придется ходить по домам, — кричал он, — я всем расскажу, что дочка Нешавского ребе, соломенная вдова, живет с Йоше-телком, чужим мужем. Есть над нами Бог, есть…
Он написал длинное сочинение, трактат, состоящий из мелких буковок[158], острых и злобных, как и он сам; трактат, полный законов, испещренный цитатами и премудростями, понятиями из языка ученых и раввинов, — трактат, в котором он, обращаясь ко всем евреям со всех концов земли, обвинял Нешавского ребе и его дочь Серл. С этим сочинением, которое он отдал переплести в кожу с левой стороны, чтобы не истрепалось, даен ездил от раввина к раввину, от ученого к ученому и собирал подписи под требованием, чтобы Нешавский ребе изгнал грех из своего дома и вместе с дочерью, соломенной вдовой, и ее фальшивым мужем предстал перед судом, где их будут допрашивать множество раввинов и важных персон.
Нешавские хасиды преследовали даена, куда бы он ни ехал. В бесмедрешах они набрасывали ему на голову талесы, на улице кричали вслед ругательства, жаловались на него полиции. Жена не хотела слать ему из дома старый тулуп, и он дрожал от холода в своем рваном атласном халате. У него не было ни белья, ни гроша в кармане. Но это его не останавливало. Реб Шахне тащился из города в город, упрашивал извозчиков пустить его — не на сиденье, на бочку керосина или твердый мешок с солью. Он шел пешком, ночевал в бесмедрешах, голодал и вел войну с Нешавой, с большим, важным, могущественным нешавским двором.
Больной, злой, замерзший, с красным, как свекла, носом, он баламутил еврейские города и местечки, разжигал пламя гнева, вражды и тревоги.
Вместе с ним ехали Куне-шамес и его дочь Цивья, соломенная вдова.
Так же, как реб Шахне оставил место раввина, Куне оставил место шамеса в бялогурской синагоге, оставил свое кладбище, кружку для пожертвований, свечи, спрятанные под бимой, и заупокойные молитвы «Боже милосердный», по восемнадцать грошей каждая.
— Ребе, — говорил он каждому раввину, к которому приезжал, — я Куне, шамес из Бялогуры, а это моя дочь Цивья, соломенная вдова, жена Йоше-телка, у которой дочь Нешавского ребе отняла мужа.
Цивья позволяла всем рассматривать себя, сияла и смеялась:
— Мой Йоше, не дочки ребе, хи-хи-хи…
Ехал Куне совсем не так, как реб Шахне.
Благодаря многочисленным йорцайтам, заупокойным молитвам, свечам, которые он прятал и продавал, кружкам для сбора средств на помощь Земле Израилевой, из которых он выуживал деньги проволокой, плате, что он брал за укрывание контрабанды на кладбище, а также всяким общинным работам Куне-шамес скопил немалую сумму.
В ватной фуфайке, которую шамес носил и зимой, и летом, у него были зашиты деньги, и он как следует снарядил себя и дочь в дорогу: купил шубу, толстую и теплую, что распространяла резкий запах овчины далеко вокруг. Сапоги по его заказу утеплили мехом и подбили подковками. Взяв солому из дома омовений, он сплел калоши для себя и Цивьи. Обзавелся зеленой плюшевой кучмой[159], которую носил, натянув до ушей. По пути он вывернул шапку и надел ее изнанкой наружу, чтобы не испортилась от дождя и снега. Цивью он тоже как следует одел и обул, купил ей корзину, в которую помещалось много еды: хлеб, чеснок, сыр, луковица с щепоткой соли.
Куне готовился к поездке со всей практичностью шамеса; она обещала быть дальней, но успешной.
Он ни минуты не сомневался в том, что вернет дочери Йоше-телка. Он знал, что когда нацеливается на что-нибудь, то достигает задуманного. Точно как тогда, в бялогурском бесмедреше, когда он увидел Йоше, взял его в дом и довел дело до свадьбы чужака с Цивьей, так и теперь он действовал медленно, исподволь. Так — шамес был уверен в этом — он добьется своего, заберет Йоше из Нешавы и привезет его обратно на кладбище, к Цивье. Надо только делать все медленно, не торопиться, не горячиться, как реб Шахне-даен. На свете, слава Богу, времени предостаточно.
Он умел устроиться, этот Куне-шамес. Он никогда не выходил на рыночную площадь, где стояли извозчики, торговаться за место на телеге. Он хорошо знал извозчиков, знал, какие они грабители. Нет, он брал в руку палку и вместе с Цивьей отправлялся в путь, шагая посреди тракта. Вскоре появлялись извозчики: проезжая мимо на больших, набитых людьми повозках, они замечали пеших путников и за несколько грошей брали их с собой.
— Ладно, — холодно говорил Куне, — раз уж вы все равно туда едете, мы с дочерью тоже немного проедемся. И благое дело совершите: поможете человеку в дороге и заодно несколько грошей от меня получите.
Поначалу он садился на краешек, чтобы его даже не было видно. Но мало-помалу начинал пробираться между тесно сидящими людьми, устраивался поудобнее и в конце концов ухитрялся расположиться так, что выталкивал с места одного из седоков, а сам лежал, растянувшись, и храпел.
— Любезный, — будил его изгнанный седок, тряся за плечо, — что это вы разлеглись, как за пасхальным столом?[160]Любезный, дайте мне сесть.
Но Куне спал как убитый и храпел с превеликим удовольствием.
Точно так же в каждом местечке он находил себе постоялый двор, место для ночлега.
— Много ли нам надо, — говорил он с жалобным лицом, — лавку, угол, куда можно голову приклонить…
Но не успевала хозяйка опомниться, как он уже находил где-то солому и стелил себе постель. Потом просил какую-нибудь подушку, потом — старую шубу, чтоб укрыться, поскольку собственной ему было жалко укрываться, и в конце концов он уже лежал в кровати, с головой укутавшись в перину.
О еде Куне заботился сам. Он обходил рынки, покупал немного картофеля, покупал ливер в мясных лавках, выторговывая грош-другой, стучался в дома и просил хозяек пустить Цивью на кухню, чтобы та приготовила «кусочек мяса». За это он колол для них дрова и при этом благочестиво вздыхал.
Куне не позволял им солить его еду.
— Соль у меня своя, хозяюшка, — умильно говорил он, развязывая грязный холщовый мешочек, — соль всегда надо возить с собой.
Чаще всего, приехав в местечко, он сразу отправлялся на кладбище и останавливался у могильщика. Его свойский тон и профессиональная манера называть все похоронные процедуры на древнееврейском подкупали могильщиков, к которым никто никогда не приезжал на постой. Особенным успехом он пользовался у их жен. Те так и стелились перед ним и Цивьей.
Во многих местечках его приглашали в дом на субботний обед. Простые люди, которые, несмотря на все свои поездки к хасидским ребе, втайне ненавидели знатных персон, разодетых в шелк и бархат, услышали, что при дворе ребе несправедливо обошлись с простым человеком, бедняком, и потому приглашали Куне с дочерью на обед и давали им все самое вкусное. За это Куне в сотый раз пересказывал свою историю о Йоше-телке и нешавском дворе, что доставляло хозяевам большое удовольствие. Они даже приглашали на обед родственников и друзей, чтобы те тоже насладились. Ведя рассказ, реб Куне неспешно и обстоятельно поглощал всю халу, что была на столе, наливал себе водку, стакан за стаканом, и подбадривал Цивью, которая тоже уплетала за обе щеки.
— Ешь, дочка, ешь, — подзадоривал он ее, — не стесняйся, ты среди своих…
А раввины принимали у себя реб Шахне-даена, который тоже делал свое дело.
Субботние столы были уставлены лучшими блюдами. Но реб Шахне почти не притрагивался к пище. Он все оставлял недоеденным, не замечал, что он ест, что ему предлагают. По десять раз кряду макал один и тот же кусок халы в соль, отряхивал и опять макал. Вытаскивал из бульона петрушку и съедал, забыв, что не любит ее. Обед был для него мучением, тягостной обязанностью. Субботние гимны — тоже. Его голова была занята только Йоше-телком и нешавским двором.
Он снова и снова заговаривал о своем. Кипятился, размахивал руками, хватал себя за бороду, шумно сморкался, сыпал цитатами из религиозных книг. Его старая голова была полным-полна книг. Его глаза горели, метали искры.
— Реб Шахне, — просили его раввины, — отложите ваше дело до исхода субботы. В субботу еврей не должен предаваться унынию. Вот, возьмите кусочек рыбки.
Но он даже не слушал их.
— Есть над нами Бог! — бушевал он. — Есть на свете закон, слава Богу, Святой закон!
Богачи начали приставать к нему.
— Даен, — говорили они, — даже Самбатион[161] отдыхает в субботу, а вы — нет.
Реб Шахне не обижался. Он не слышал ничего из того, что ему говорили. Все, что не касалось нешавского двора и Йоше-телка, пролетало мимо его ушей. Он не отдыхал, не спал, не ел, только бегал от бесмедреша к бесмедрешу и произносил речи против Нешавы. Он подстрекал простой люд, не давал покоя раввинам и ученым, разжигал вражду, стучал кулаком по столу, грозил муками ада, эпидемиями, страшной смертью.
