Его целью был город мастера Никлауса, туда влек его голос сердца. Длинным был путь, и он был полон смерти, полон увядания и тлена. Печально брел Златоуст, одурманенный песней смерти, отдаваясь громко вопящей скорби мира, печально и в то же время с горячим любопытством, с раскрытой навстречу миру душой.
В одном монастыре он увидел недавно написанную фреску и долго ее разглядывал. На стене была изображена пляска смерти, бледная костлявая смерть, танцуя, уводила из жизни людей — короля, епископа, аббата, графа, рыцаря, врача, крестьянина, наемника, — всех увлекала она за собой, и при этом ей подыгрывали на голых костях скелеты-музыканты. Любопытные глаза Златоуста глубоко впитали в себя эту картину. Незнакомый собрат извлек урок из того, что натворила Черная Смерть, и громко произнес горькую проповедь; неплохо понимал свое дело этот незнакомец, он хорошо изобразил увиденное, стук костей слышался в его буйной картине, ужас навевала она. И все же это было не то, что увидел и пережил он, Златоуст. Здесь была изображена неизбежность смерти, строгая и неумолимая. А Златоуст представлял себе другую картину, совершенно по-иному звучала в ней необузданная песня смерти, не стук костей и не суровость звучали в ней, а скорее сладостная и манящая мелодия, которая звала вернуться на родину, к матери. Там, где смерть простирала над жизнью свою длань, она звучала не только так же пронзительно и воинственно, она звучала еще и глубоко, ласково, по-осеннему удовлетворенно, и рядом со смертью огонек жизни горел ярче и задушевнее. Для других смерть могла быть воительницей, судьей и палачом, суровым владыкой, для него она была еще и матерью и возлюбленной, ее зов был зовом любви, ее прикосновение — любовным содроганием. Когда Златоуст, налюбовавшись пляской смерти, отправился дальше, его с новой силой потянуло к мастеру и его творениям. Но он повсюду задерживался, повсюду ждали его новые образы и переживания, трепещущими ноздрями вдыхал он воздух смерти, повсюду сострадание или любопытство задерживало его то на час, то на день. Целых три дня пробыл с ним маленький хныкающий крестьянский мальчик, часами нес он на своей спине это полуживое от голода существо пяти или шести лет, которое доставляло ему немало хлопот и от которого он избавился с большим трудом. Мальчика в конце концов взяла жена угольщика, муж ее умер, и ей хотелось иметь рядом с собой живое создание. Несколько дней подряд его сопровождал бездомный пес, ел из его рук, согревал во время сна, но однажды утром потерялся. Златоуст пожалел об этом, он привык разговаривать с собакой; обращаясь к ней, он произносил получасовые речи о людской низости, о существовании Бога, об искусстве, о груди и бедрах юной рыцарской дочери по имени Юлия, которую он знавал когда-то в молодости. Ибо, конечно же, Златоуст во время своего овеянного смертью странствия слегка помешался, все люди в этой зачумленной местности слегка повредились в уме, а многие свихнулись по-настоящему. Слегка помешалась, должно быть, и юная еврейка Ревекка, красивая черноволосая девушка с горящими глазами, ради которой он потерял два дня.
Он нашел ее в поле, недалеко от маленького городка, она сидела на корточках возле кучки обгоревших бревен и причитала, била себя по лицу и рвала на себе черные волосы. Ему стало жаль волос, они были такие прекрасные, он поймал ее неистовые руки, удержал их, заговорил с девушкой и обнаружил, что ее лицо и фигура тоже необыкновенно красивы. Она оплакивала своего отца, его по приказу начальства сожгли вместе с четырнадцатью другими евреями, но ей удалось бежать, и теперь она в отчаянии возвратилась назад и обвиняла себя в том, что не дала сжечь себя вместе с другими. Он терпеливо удерживал ее вздрагивающие руки, ласково уговаривал ее, что-то шептал сочувственно и покровительственно, предлагал помощь. Она попросила помочь ей похоронить отца, и они выгребли из еще горячего пепла все кости, отнесли их подальше в поле, в укромное место, и засыпали землей. Между тем наступил вечер, и Златоуст подыскал место для ночлега, в небольшой дубовой роще устроил он девушке ложе, пообещал охранять ее сон и слушал, как она все еще плакала, всхлипывала и наконец заснула. Он тоже поспал немного, а утром начал добиваться ее расположения. Он говорил, что ей нельзя оставаться одной, в ней узнают еврейку и убьют или над ней надругаются одичавшие бродяги, в лесу попадаются волки и цыгане. А он возьмет ее с собой и будет оберегать от волков и людей, так как ему жаль ее и он хорошо к ней относится, он же видит и понимает, что такое красота, и никогда не потерпит, чтобы эти нежные умные глаза и эти прелестные плечи попали в пасть зверю или сгорели на костре. Мрачно выслушала она его, вскочила и убежала. Ему пришлось погнаться за ней и поймать, и только потом он продолжил свою речь.
— Ревекка, — сказал он, — ты же видишь, я не желаю тебе ничего дурного. Ты угнетена, ты думаешь о своем отце, ты и слышать не хочешь о любви. Но завтра, послезавтра или еще позже я снова спрошу тебя об этом, а до тех пор буду оберегать тебя, добывать тебе еду и не притронусь к тебе. Отдавайся печали столько, сколько нужно. Со мной ты можешь быть печальной или веселой, можешь всегда делать только то, что приносит тебе радость.
Но он говорил впустую. Она ничего не хочет делать, что приносит радость, с гневом и злостью сказала Ревекка, она хочет делать то, что доставляет боль, никогда больше не станет она думать о радости, и чем скорее сожрет ее волк, тем лучше для нее. А он пусть убирается, к чему зря стараться, он и так слишком много говорил.
— Послушай, — сказал он, — ты разве не видишь, что повсюду царит смерть, что во всех домах и городах мрут люди и все полно скорби? И ярость глупцов, что сожгли твоего отца, тоже не что иное, как горе и скорбь, она от чрезмерного страдания. Видишь ли, скоро и нас настигнет смерть, и мы сгнием в поле, а нашими костями будет забавляться крот. Так давай поживем еще немного и будем нежны друг с другом. Ах, мне было бы очень жаль твоей белой шейки и твоих маленьких ножек! Милая прелестная девочка, пойдем со мной, я не трону тебя, я буду только любоваться тобой и заботиться о тебе.
Долго еще уговаривал он ее, пока вдруг сам не почувствовал, насколько бесполезно действовать словами и доводами. Он замолчал и печально посмотрел на нее. На ее гордом царственном лице не было ничего, кроме отказа.
— Все вы такие, — наконец проговорила она голосом, полным ненависти и презрения, — все вы такие, христиане! Сперва ты помогаешь девушке похоронить ее отца, которого убили твои единоверцы и которому ты даже в подметки не годишься, и, едва сделав дело, хочешь, чтобы девушка принадлежала тебе и миловалась с тобой. Все вы такие! Я-то сначала подумала, что ты, должно быть, добрый человек! Ах, все вы свиньи.
Пока она говорила, Златоуст увидел, что в ее глазах, помимо ненависти, горит нечто такое, что тронуло его, пристыдило и глубоко проникло ему в сердце. В ее глазах он увидел смерть, не неизбежность смерти, а желание смерти, приятие смерти, тихую и самоотверженную готовность последовать зову матери-земли.
— Ревекка, — чуть слышно сказал он, — ты, вероятно, права. Я не добрый человек, хотя и не желал тебе ничего плохого. Прости меня. Я только сейчас понял тебя.
Сняв шапку, он низко поклонился ей, как кланяются княгине, и с тяжелым сердцем ушел прочь; ее ждала неизбежная гибель. Долго еще он пребывал в печали и ни с кем не хотел говорить. Как ни мало это еврейское дитя походило на Лидию, оно все же каким-то образом напомнило ему о дочери рыцаря. Любовь к таким женщинам не приносила ничего, кроме страданий. Но какое-то время ему казалось, что никого он не любил, кроме этих двух, бедной пугливой Лидии и нелюдимой, ожесточившейся еврейки.
Еще много дней думал он о черноволосой страстной девушке и много ночей мечтал о стройной, обжигающей красоте ее тела, предназначенной, казалось, для счастья и цветения, но уже обреченной на смерть. О, неужто эти губы и эта грудь станут добычей «свиней» и сгниют в чистом поле? Разве нет силы, нет волшебства, чтобы спасти эти драгоценные сокровища? Да, такое волшебство есть, ведь они продолжают жить в его душе, когда-нибудь он воплотит их в материале и тем сохранит. С ужасом и восторгом он ощущал, как душа его полнится образами, как это затянувшееся странствие по стране смерти до отказа наполнило его фигурами. О, как напряглась его душа от этого переполнения, с какой страстью требовала от него осмыслить эти образы, дать им излиться, воплотить их в непреходящие образы! Гонимый нарастающей жадной страстью, стремился он дальше, все еще с открытыми глазами и обнаженными чувствами, но уже полный жгучей тоски по бумаге и грифелю, по глине и дереву, по мастерской и работе.
Лето миновало. Многие уверяли, что осенью, в крайнем случае к началу зимы, чума прекратится. Осень была безрадостной. Златоуст шел по местам, в которых уже некому было собирать фрукты, они падали с деревьев и гнили в траве; в других местах одичавшие орды горожан, совершая разбойничьи налеты, грабили и бессмысленно расточали все подряд.
