— Ты сегодня какая-то странная.
— То есть?
— Грустная.
— Да нет, я не грустная. Все хорошо.
— Сама знаешь, что говоришь не правду: ты грустишь из-за меня, но не решаешься сказать.
— С чего бы мне грустить?
— С того, что я пришел вчера поздно и пьяным. Ты даже не спросила, где я был.
— А мне не интересно.
— Как это «не интересно»? Разве я не сказал вчера, что собираюсь встретиться с Михаилом?
— И встретился?
— Встретился.
— Тогда о чем же я должна была тебя спросить?
— А тебе не кажется, что, когда человек, которого, по твоим словам, ты любишь, возвращается далеко за полночь, следует хотя бы поинтересоваться, что случилось?
— А что случилось?
— Ничего. Я проводил время с ним и его друзьями.
— Вот и славно.
— Ты не веришь в это?
— Разумеется, верю.
— Похоже, ты меня разлюбила. Ты не ревнуешь. Тебе все безразлично. Это что же, нормально — являться домой в два часа ночи?
— Не ты ли столько раз уверял, что ты — свободный человек?
— Конечно, свободный.
— Значит, возвращение в два часа ночи — нормально. Если бы я была твоей матерью, то, наверное, забеспокоилась бы, но ты — взрослый мужчина, не так ли? Мужчинам не стоит вести себя так, чтобы женщины относились к ним как к детям.
— Да я не об этом говорю, а о ревности.
— Тебе хотелось бы, чтобы я устроила за утренним кофе сцену ревности?
— Нет, пожалуйста, не надо — соседи услышат.
— До соседей мне дела нет: я не стану скандалить потому, что совершенно не хочу. Мне было нелегко, но в конце концов я усвоила то, что ты сказал мне в Загребе, и теперь пытаюсь привыкнуть к этому. Но если тебе это доставит удовольствие, я могу изобразить, что ревную, злюсь, схожу с ума от беспокойства.
— Какая ты странная... Я начинаю думать, что ничего не значу для тебя.
— А я начинаю думать, что ты забыл — в соседней комнате тебя ждет журналист, и наш разговор его не касается.
***
Ах да, журналист. Надо включить автопилот, потому что я наперед знаю, какие вопросы он задаст. Знаю, с чего начнется интервью («Хотелось бы поговорить о вашей новой книге... каков ее главный посыл?»), знаю, что отвечу («Если б я хотел ограничиться посылом, то написал бы не книгу, а одну фразу»).
Знаю, он спросит, как я отношусь к критике, которая обычно со мной не церемонится. Знаю, каким вопросом он завершит беседу («А вы пишете что-нибудь новое? Каковы ваши творческие планы?») и что я ему на это отвечу («Пока это — секрет»).
И начало не сулит неожиданностей:
— Хотелось бы поговорить о вашей новой книге... Каков ее главный посыл?
— Если б я хотел ограничиться посылом, то написал бы одну фразу.
— А почему вы пишете?
— Потому что я открыл способ поделиться с другими чувствами, которые испытываю.
Произнесено тоже на автопилоте, но тут я останавливаюсь и поправляю себя:
— Впрочем, эту историю можно рассказать и по-другому.
— По-другому? Вы хотите сказать, что не удовлетворены «Временем раздирать...»?
— Книгой — удовлетворен вполне, а своим ответом — нет. Почему я пишу, спрашиваете вы? Правдивый ответ должен звучать так: «Я пишу, потому что хочу быть любимым».
Журналист глядит на меня с подозрением: что это еще, мол, за душевные излияния?
— Я пишу, потому что в детстве не умел играть в футбол, у меня не было машины, мне давали мало денег на карманные расходы и я был плохо развит физически.
Чтобы продолжать, мне приходится сделать над собой неимоверное усилие. Разговор с Мари напомнил мне о прошлом, в котором больше не было смысла. Теперь надо рассказать мою личную историю — и освободиться от нее.
— Я был немодно одет. И девочки поэтому не обращали на меня внимания, как я ни старался. И по вечерам, когда мои одноклассники проводили время со своими подружками, я создавал свой мир, — мир, в котором я могу быть счастливым. И спутниками моими были писатели и их книги. В один прекрасный день я сочинил стихотворение, посвященное девочке, жившей на нашей улице. Мой приятель нашел его у меня на столе, украл и прочел перед всем классом. Все смеялись, все считали, что быть влюбленным — нелепо.
Только та, кому были написаны эти стихи, не смеялась. Назавтра, когда мы пошли в театр, она исхитрилась оказаться в соседнем кресле и сжала мою руку. И мы вышли из театра, взявшись за руки, — я, уверенный в том, что хил, уродлив, плохо одет, и девочка, считавшаяся самой красивой в классе.
Я замолчал, переносясь в прошлое, заново переживая то мгновенье, когда ее рука прикоснулась к моей, и жизнь преобразилась.
— И все это — благодаря стихам. Они объяснили мне, что, когда пишешь, раскрывая неведомый, невидимый мир, ты можешь на равных соперничать с миром своих сверстников — с физической силой, модной одеждой, машинами, спортивными успехами.
Журналист был явно удивлен. Я, впрочем, тоже. Овладев собой, он продолжал:
— Как вы считаете, почему критика так сурова к вам?
Автопилот в тот же миг подсказал бы мне ответ: «Не подумайте, что я сравниваю себя с гениями прошлых времен, но стоит лишь прочесть биографию любого классика, чтобы увидеть, как неумолима и беспощадна была по отношению к нему критика. Причина этого проста: критики крайне не уверены в себе, не понимают толком, что происходит, они — демократы, когда рассуждают о политике, но едва лишь речь заходит о культуре, оказываются фашистами. Они считают, что правителей народ себе выбирать может, а фильмы, книги, музыку — не вправе».
— Вам не приходилось слышать о «законе Янта»?
Готово дело. Я снова отключил автопилот, хоть и знал, что журналист едва ли опубликует мой ответ.
— Нет, первый раз слышу.
— Этот закон появился тогда же, когда и наша цивилизация, однако официально провозглашен был лишь в 1933 году одним датским драматургом. В маленьком городке Янте создали десять заповедей, предписывающих, как люди должны вести себя. Судя по всему, это справедливо не только для Янта, но и для всего мира. Если попытаться свести его суть к одной формуле, она будет звучать так: «Посредственность и безликость суть наилучший выбор. Будешь придерживаться его — сумеешь прожить жизнь без особых проблем. А попытаешься поступить иначе...»
— Мне бы хотелось знать эти заповеди, — журналист искренне заинтересован.
— Здесь их у меня нет, но я сделаю нечто вроде резюме.
Подойдя к компьютеру, я набрал и распечатал такой текст:
Ты — никто и не смеешь думать, что знаешь больше нас. Ты не представляешь собой ни малейшей ценности, ты ничего толком не умеешь, твой труд не имеет никакого значения, но, если ты будешь покорен и тих, мы позволим тебе жить счастливо. Отнесись всерьез к тому, что мы говорим, и никогда не смейся над нашими воззрениями.
Журналист сложил листок и спрятал его в карман.
— Все верно. Если ты — ничтожество, если твоя работа не находит отзвука, стало быть, она достойна похвал. А тот, кто перестал быть посредственностью, кто добился успеха, кто бросает вызов закону, заслуживает кары.
Как хорошо, что он своим умом дошел до этого вывода.
— Речь не только о критиках, — договорил я. — Но и обо многих-многих других. Их больше, чем вы думаете.
***
Днем я позвонил Михаилу:
— Мы едем вместе.
Он не выразил удивления, а поблагодарил и спросил, что же заставило меня переменить решение.
— На протяжении двух лет моя жизнь сводилась к Заиру и Заиром исчерпывалась. После того как мы с вами встретились, я двинулся по дороге, которую уже успел позабыть, — по заброшенной железнодорожной колее, где между шпалами пробилась трава, однако по ней еще могут ходить поезда. Я еще не прибыл на конечную станцию и потому не знаю, как остановиться.
Михаил спросил, удалось ли получить визу, и я объяснил, что Банк Услуг активно вмешивается в мою жизнь: один из моих русских друзей позвонил своей приятельнице, издательнице нескольких журналов в Казахстане. Та связалась с послом, и до конца дня все должно быть готово.
— И когда же мы отправляемся?
— Завтра. Мне только нужно знать ваше настоящее имя, чтобы заказать билеты — представитель агентства ждет на другой линии.
— Прежде чем дать отбой, хочу сказать вам вот что: мне понравился ваш пример насчет расстояния между рельсами и ваше сравнение с заброшенной железнодорожной колеей. Но не думаю, что вы приглашаете меня из-за этого. Скорее, дело тут в написанном вами тексте, который я знаю наизусть — Эстер часто повторяла его, — и это гораздо более романтично, нежели рассуждения о Банке Услуг:
«Воин света помнит добро.
В битве ему помогают ангелы; силы небесные ставят все на свои места и позволяют дать лучшее из того, что у него есть.
«Как ему везет!» — говорят его товарищи. И воину порой удается такое, что превыше сил человеческих.
