что его планы вполне могут увенчаться успехом. А именно – он намеревался зачислить своего закадычного друга в этот полупризрачный придворный штат в качестве капельмейстера и таким образом удержать его в Зигхартсвейлере. Когда же, однако, он вновь заговорил об этом, князь весьма решительно возразил ему, что из этого ровным счетом ничего не выйдет.
– Посудите сами, – продолжал он, – посудите сами, маэстро Абрагам, возможно ли будет ввести этого приятного человека в мой интимный семейный круг, если я сделаю его своим капельмейстером и тем самым своим прислужником? Я мог бы возложить на него исполнение придворной должности, ну, предположим, maître de plaisir или maître des spectacles [33], но, увы, человек этот превосходно разбирается в музыке и к тому же, как вы говорите, весьма опытен по театральной части. А посему да будет вам известно, что я не склонен ни на йоту отклоняться от основного принципа, которым руководствовался мой в бозе почивший батюшка, а он всегда говорил, что вышесказанный мэтр должен, ради всего святого, ничего не смыслить в делах, управлять коими ему доверено, ибо он в противном случае будет слишком печься о них и слишком вникать в заботы и делишки людей, которые заняты в данной области, т. е. слишком интересоваться интригами и дрязгами актеров, музыкантов и прочей тому подобной челяди. Итак, пусть господин фон Крейслер как бы носит маску постороннего капельмейстера и вступит в ней во внутренние покои княжеского дома, по примеру одного весьма знатного человека, который некоторое время назад в недостойной личине презренного гаера развлекал самое избранное общество презабавнейшими кунштюками.
И, – воскликнул князь, обращаясь к маэстро Абрагаму, который уже хотел было откланяться, – и поскольку вы в известной мере, как мне кажется, являетесь chargé d’affaires [34] господина Крейслера, то я не скрою от вас, что только две особенности мне не слишком нравятся в нем, особенности, которые, быть может, являются скорее застарелыми привычками, чем истинными пороками. Вы, бесспорно, понимаете уже, что я хочу сказать. Во-первых, он, когда я с ним говорю, смотрит мне прямо в лицо. А у меня ведь такие необыкновенные глаза; я умею сверкать ими самым устрашающим образом, точь-в-точь как блаженной памяти Фридрих Великий; нет такого камер-юнкера, нет такого пажа, который решился бы взглянуть мне в глаза, когда я, испепеляя их взором, допытываюсь: «Ну что, mauvais sujet [35], снова наделал долгов или сожрал все марципаны?» – но, однако, господина фон Крейслера я могу испепелять сколько моей душе угодно, с него как с гуся вода, он даже, напротив, – улыбается мне, да к тому же еще и так своеобразно, что мне самому делается как-то неловко. Когда у человека такая странная манера говорить, отвечать, поддерживать беседу, то собеседник его может порой и в самом деле подумать, что он сам, т. е. собеседник, произнес что-то не слишком умное, одним словом, в известной мере, маэстро, кля-кля-клянусь святым Януарием, это совершенно невыносимо, и вам следует позаботиться, чтобы господин фон Крейслер отучился от этих своих пагубных привычек.
Маэстро Абрагам обещал сделать то, что от него требовал князь Ириней, и вновь собирался откланяться, но тут князь упомянул еще о странной антипатии, которую питает к Крейслеру принцесса Гедвига, и выразил мнение, что девочка с некоторых пор терзаема престранными сновидениями и воображение ее чрезмерно разыгралось, почему лейб-медик и прописал ей лечение молоком – впрочем, не сейчас, а будущей весною. А именно: Гедвига как раз теперь вообразила, что Крейслер сбежал из сумасшедшего дома и при малейшей возможности натворит множество всяких зол и бед.
– Ну скажите, – допытывался князь, – ну скажите, маэстро Абрагам, неужели в этом здравомыслящем юноше замечается хотя бы малейший след душевного расстройства?
Маэстро возразил, что Крейслер, конечно, не более сумасшедший, чем он сам, однако время от времени ведет себя несколько странно, впадая в состояние, которое почти можно сравнить с состоянием принца Гамлета, но это, впрочем, еще прибавляет господину Крейслеру интересности и таинственности.
– Насколько мне известно, – заговорил князь, – юный Гамлет был превосходным принцем из древнего и уважаемого царствующего дома, однако он порой носился со странной идеей о том, что все его придворные непременно должны играть на флейте! Впрочем, высокородным особам к лицу, пожалуй, кое-какие странные капризы, ведь от этого они становятся еще почтенней. То, что у человека незнатного и безродного сочли бы абсурдом и нелепицей, то у них всего лишь приятный каприз необыкновенного ума, вызывающий изумление и восхищение. Господину Крейслеру, конечно, следовало бы обуздывать свои капризы, но, впрочем, если он желает подражать принцу Гамлету, то это с его стороны можно счесть прекрасным устремлением к высшему; порыв же этот, в свою очередь, обусловлен его преобладающей над всеми прочими склонностью к усиленным занятиям музыкой. Ему, пожалуй, следует простить, ежели он по временам склонен вести себя несколько странно.
Казалось, что маэстро Абрагам так и не выйдет нынче из княжеских покоев, ибо князь снова позвал его, когда маэстро уже приоткрыл дверь и взялся за ручку, и пожелал узнать, откуда, собственно, могла произойти удивительная антипатия принцессы Гедвиги к Крейслеру? Маэстро Абрагам рассказал о том, как Крейслер в первый раз явился принцессе и Юлии в парке Зигхартсхофа, и выдвинул гипотезу, что возбужденное состояние, в котором тогда находился капельмейстер, быть может, могло произвести неприятное впечатление на столь нежную и столь нервическую особу, как сиятельная барышня.
Князь несколько аффектированно дал понять, что, как он надеется, господин фон Крейслер все же не явился в Зигхартсхоф пешком, но что его экипаж задержался где-нибудь в одной из широких аллей парка, ибо только презренные авантюристы имеют обыкновение странствовать пешим образом.
Маэстро Абрагам возразил, что, правда, у нас перед глазами есть пример некоего храброго офицера, который пробежался от Лейпцига до Сиракуз, ни разу не сменив подметок; что же касается господина Крейслера, то он вполне убежден, что экипаж его, несомненно, оставался где-то в парке. – Князь был вполне удовлетворен этим разъяснением.
В то время как все это происходило в покоях князя, Иоганнес сидел у советницы Бенцон за прелестнейшим из роялей, когда-либо созданных преискусной Нанеттой Штрейхер, и аккомпанировал Юлии, исполнявшей большой страстный речитатив Клитемнестры из «Ифигении в Авлиде» Глюка.
Биограф Крейслера, к великому сожалению, вынужден изображать своего героя, ради того чтобы портрет его был верен, человеком экстравагантным, преимущественно по части всего того, что касается музыкальных восторгов, человеком, который спокойному наблюдателю даже может показаться почти сумасшедшим. Он, т. е. биограф, был уже вынужден дословно передать тот нелепый оборот, что, «когда Юлия пела, вся страстная боль любви,
