— Да пусти же меня!.. Мне надо поговорить с ней!..
— А я говорю, ты никуда не пойдешь! Или ты хочешь опозорить бедную девушку?..
— Чем же я ее опозорю?.. — гнусаво спросил Вильхельм, в носу у него было полно крови.
— Нечего тебе было вмешиваться в это дело, Вильхельм, — твердо, но уже спокойнее сказал Пер. Однако он крепко держал Вильхельма, пока Тура медленно шла к усадьбе.
— Бог мой, да ты спятил! Ведь он чуть не надругался над ней!..
— Тише, тише, не горячись… — медленно и неохотно сказал Пер. — Ничего страшного не случилось бы, если б ты не поднял весь этот шум…
Вильхельм вдруг понял, что Пер иначе смотрит на дело, но не мог понять его точку зрения. Говорить ему было трудно, кровь из носа продолжала течь, лицо болело, верхняя губа распухла и потеряла чувствительность.
Лишь когда Тура скрылась из глаз, Пер Волд отпустил Вильхельма и начал ставить на место жерди в заборе. Покончив с этим, он тоже медленно пошел к усадьбе.
Пришла беда… Сколько раз потом Вильхельм вспоминал эту поговорку, думая о злосчастном конце свадьбы Уле Хогенсена.
Во дворе усадьбы он прямиком подошел к бочке с водой, стоявшей у конюшни. Не успел он окунуть разбитое лицо в темную, ледяную воду, как кто-то тронул его за плечо:
— Боже милостивый!.. Что с вами случилось?
Это была мадам Даббелстеен — в вечерних сумерках белел большой чепец, обрамлявший ее некрасивое лошадиное лицо.
— Ничего страшного, мадам Алет… Просто я разбил нос. — Вильхельм снова опустил лицо в воду, забулькали пузыри.
— Вильхельм, милый, да у вас все лицо разбито! Разрешите мне помочь вам, я умею заговаривать кровь…
— Большое спасибо, но я справлюсь сам…
Мадам Даббелстеен уперлась руками в бока и покачала головой:
— Ох уж эти мне праздники! — Она улыбнулась и вздохнула. — Все-таки что-то есть в словах пастора Струве… Покойный Даббелстеен тоже не раз повторял, что любовь к водке и пиву, свойственная на праздниках местным жителям… Чарка вина не прибавляет ума — все кончается ссорами да драками, а иногда и того хуже… Только что наша хорошенькая Тура прибежала вся в слезах, словно за ней гнался сам черт, теперь вот вы… — Она вдруг замолчала. Потом всплеснула руками и неприятно улыбнулась: — Уж не с Турой ли вы не поладили, Вильхельм?
— Что там с Вильхельмом? С кем это он не поладил?.. Боже мой, мальчик, что у тебя за вид?..
Вильхельм повернулся, он разозлился и не хотел отвечать мадам Даббелстеен. При виде подошедших матери и бабушки он застыл на месте. В его душе боролись ужас, стыд и смущение, и вдруг его охватило новое чувство — горький страх, что на него может пасть вина за низкий поступок брата.
Он не знал, как быть. Призвать в свидетели Пера Волда и выдать бедную девушку?.. До него вдруг дошло, что слова молодого крестьянина были не лишены смысла. Но, Господи, не мог же он допустить, чтобы Клаус испортил Туре всю жизнь, — хотя теперь ему было ясно, что, если о случае у изгороди станет известно, хуже всего придется той же Туре. Если бы можно было сказать, что он просто заступился за свою невесту, но как раз этого он сказать не мог — он еще не открыл Туре своего заветного желания и теперь смутно чувствовал, что ей же будет хуже, если он расскажет о своей любви к ней. Однако за всеми этими соображениями стояло усвоенное с детства правило: брат не смеет выдавать брата.
— Ничего страшного, — громко ответил он. — Я споткнулся и разбил нос.
— Боже мой! Дай мне посмотреть, идем в дом!..
Мадам Даббелстеен повторила свое предложение заговорить ему кровь. Но тут вмешалась бабушка:
— Дортея, еще не хватало, чтобы ты выговаривала взрослому парню за то, что он поцарапал себе нос. Ступай и ляг на спину, мой мальчик, тогда кровь остановится сама собой. Вообще-то нам всем уже пора спать — праздник кончился, надо переходить к будням. Хокон уже лег… А вы ужинали? — обратилась она вдруг к Перу и Вильхельму.
Пер буркнул, что они поели перед уходом с сетера. Мадам Даббелстеен воскликнула, что это было уже давно и они, верно, успели проголодаться.
— Я велю Туре отнести вам ужин, она еще не легла, должно быть, моет посуду, она поздно начала сегодня…
— Можешь не трудиться, Алет, — сказала мадам Элисабет. — Не надо делать того, о чем тебя не просят. — В бабушкиной манере говорить Вильхельм уловил угрозу, которую уже однажды слышал.
Женщины пожелали ему покойной ночи.
— Спи спокойно, мой мальчик, — тихо сказала Дортея. Она почти все время молчала, но именно по ее молчанию Вильхельм понял, как она встревожена. Она догадывалась, что все не так просто…
— Видишь, зря ты меня там не послушался, — тихо сказал Пер Волд, когда они поднялись к себе на чердак. — Теперь эта Даббелстеенша начнет вынюхивать, что с тобой случилось… — Он был такой мрачный, что Вильхельм не посмел ничего сказать ему. Пер скинул сапоги, сдернул верхнюю одежду и повалился в кровать.
Помещение, в котором они спали, было своеобразным переходом без дверей между двумя комнатами на чердаке дома для старых работников. Здесь было хорошо и прохладно, Вильхельм подумал, что, когда Тура принесет им ужин, он сможет спуститься за ней. Ему нужно было поговорить с девушкой, и Пер мог бы сообразить это…
Он лег на кровать рядом с Пером, сердце у него бешено стучало, пока он ждал Туру. Нос и все лицо болели нестерпимо, отек увеличивался, и тем сильнее пульсировала кровь в сдавленных им жилах. Лежать неподвижно было неудобно, но при каждом, даже самом легком движении Вильхельма кровать немилосердно скрипела и грозила развалиться. Им с Клаусом постелили на принесенном сюда жалком сооружении — обычно здесь не стояло никакой мебели, кроме окованных жестью укладок, притулившихся вдоль стен.
Вильхельму было трудно сохранять спокойствие — напряжение и страх казались ему мучительной пыткой. Он не совершил никакого проступка и вместе с тем понимал, что не случайно у него так тяжело на душе и что осуждение, которое он чувствовал, имело под собой все основания. При мысли о Клаусе его охватывала безудержная ярость, а когда он думал о Туре, ему становилось до боли стыдно, потом перед ним возникал образ матери, и его начинали мучить угрызения совести. Воспоминание о сладком опьянении любви, в котором он пребывал всю свадебную неделю, было ему неприятно — он страдал, как после тяжелого похмелья. Но ему во что бы то ни стало нужно было поговорить с Турой…
Наконец на лестнице послышались шаги. Но пришла не Тура. Немолодая молчаливая служанка, которую он часто видел во время свадьбы, поставила на пол перед кроватью крынку молока и миску с лепешками, намазанными маслом:
— Вот, поешьте… — И она ушла.
Но Пер Вода уже спал. И Вильхельму не хотелось будить его. Прохладное сладкое молоко было удивительно вкусное, Вильхельм не успел оглянуться, как выпил почти всю крынку. Ему захотелось отведать и лепешки — в нее была завернута аппетитная соленая колбаса. И жизнь невольно показалась ему светлее…
Вильхельм снова лег, он был готов к тому, что долго не сможет уснуть из-за своих тревожных и грустных мыслей, ноющего лица и головной боли. Но даже не заметил, как все заволокло сонным туманом и он куда-то провалился.
На другой день пастор читал проповедь в церкви Херберга, и все близкие родственники — остальные гости уже покинули Люнде — должны были сопровождать молодых в церковь.
Уле степенно, как и подобало молодожену, вез в коляске Ингебьёрг, на ней была черная шапочка, какие носили все замужние женщины. Пер Волд сидел позади них. В следующей большой коляске с кучером на облучке ехали ленсман с женой, Дортея и мадам Даббелстеен. Вильхельма ждала оседланная лошадь, верхом ехали еще несколько мужчин и женщин из усадьбы. Среди них Вильхельм увидел и брата; Клаус важно, как ни в чем не бывало, восседал на Юнкере. Когда Вильхельм подошел к своей лошади, Клаус отвернулся и тут же пустился вскачь вместе с другими всадниками.
Туры нигде не было.
После службы небо затянуло, и солнце скрылось. Дождь начался еще до того, как они вернулись в Люнде. И сеял уже весь день, тихо и ровно, — со всех крыш и деревьев стекали капли. Долина скрылась во влажном тумане. И хотя сделалось холодно и промозгло, в воспоминаниях Вильхельма этот день остался душным.
Голова у него горела, и ему было не по себе. Разбитое лицо причиняло и физическую боль и душевные страдания. Из всей службы он запомнил только, как прятался подальше на хорах, где сидели молодые парни. Кто-то незаметно протянул ему фляжку, и он смутился: неужели по нему заметно, как ему скверно?.. На этот раз ему до смерти хотелось подкрепиться. От водки Вильхельму полегчало, и ему стало приятно, когда потом фляжка пошла по кругу, — значит, его угостили не потому, что у него был такой вид…
За обедом они с Клаусом сидели рядом и уже не могли больше не замечать друг друга. И хотя они не обменялись ни словом и почти не смотрели друг на друга, непосредственная близость брата, тоже занятого своими мыслями — Вильхельм не знал, какими именно, но уж точно они мало чем отличались от его собственных, — усилила его тревогу, ему стало невыносимо тяжко.
