– Я и взял бы ее, – продолжал словоохотливый денди звонким, разносившимся по всему дому голосом, – да умерла, бедняжка. И я дал тогда обет не жениться, покуда не встречу другую, столь же добродетельную, столь же красивую и которая так же дивно будет петь «Stabat mater». И вот восемь лет скитаюсь по свету и не нахожу. То поет замечательно, но некрасива, или красива, но безнравственна, или добродетельна, но петь не умеет; не подходит, одним словом. И вдруг, сударь, в этом городишке отыскал ту, которую ищу так давно: девушку красивую, добродетельную и с голосом, на ней и женюсь; а вы теперь мне присоветуйте, какую мебель невесте в подарок купить?
Все это прекрасно было слышно в соседней комнате. Тереза невольно заслонила собой лежавшую у нее на коленях Фаннину головку, точно боясь, как бы нелепая басня не отуманила ее, не нашла у нее веры. Ведь что стоит молодой девушке голову вскружить; они вон у цветков простых спрашивают: «Любит – не любит». А уж если в глаза им кто скажет…
Почтенный Болтаи, оправясь немного от изумления за время этой речи, подошел вместо ответа к конторке, поискал в ней что-то и принялся быстро-быстро строчить.
«Образцы подыскивает, счет составляет», – думал Абеллино, озираясь между тем и соображая: сколько может быть у филистера комнат и в которую он райскую птичку засадил? И слышала ли она, что он тут нарассказал?
Мастер управился наконец со своим писаньем и с поисками, жестом подозвал Карпати и из пачки сотенных отсчитал для него шесть. К ним прибавил четыре форинта мелкой серебряной монетой и тридцать крейцеров медью.
– Будьте любезны проверить: раз, два, три, четыре, пять, шестьсот и еще четыре форинта тридцать крейцеров, – сказал он, пальцем дотрагиваясь до каждой кучки.
Какого шута лезет этот филистер со своими грязными грошами?
– Правильно? Потрудитесь теперь присесть и подписать вот эту квитанцию.
И он подал нашему шевалье составленную уже расписку в том, что данную взаймы девице Фанни Майер сумму в шестьсот форинтов с процентами в размере четырех форинтов тридцати крейцеров нижеподписавшийся такого-то числа сполна получил.
Абеллино был поражен безмерно. Как, тупоумные эти, толсторожие филистеры все его планы видят насквозь?… К этому он совсем не был приготовлен. В таких случаях лучше всего оскорбленное достоинство разыграть.
И он молча, с барственным пренебрежением смерил мебельщика взглядом, стеганул в воздухе хлыстом, словно бы в знак того, что не желает разговаривать с этим пентюхом, повернулся и хотел идти.
В передней наступила в ту минуту глубокая тишина. Женщины в боковой комнате с трепетом, с сердечным замиранием внимали этому насыщенному грозовым душевным электричеством затишью.
Видя, что денди намерен удалиться, Болтаи еще раз повторил глухим от подавляемого волнения голосом:
– Сударь, возьмите деньги, подпишите квитанцию. Иначе пожалеете, уверяю вас.
Карпати отвернулся с презрением и вышел, хлопнув дверью. Только в карете подумалось ему: почему не дал он затрещину этому грубияну? Спасибо еще должен сказать за эту его забывчивость.
Но от ремесленника-то, простого столяра с грубыми ручищами, кто бы мог подобного самообладания ожидать? Натура необузданная, сангвиническая – и так достойно, не вспыхнув, не вспылив, дал почувствовать свою неприязнь растерянному кавалеру!
Рассказать об этой сцене приятелям Абеллино не решился. Какую версию ни преподнеси, при любой ремесленник выглядит победителем – это он слишком хорошо сознавал.
Но тем дело еще не кончилось.
Болтаи не стал рассовывать деньги обратно по ящикам, а взял и отнес в «Пресбургер[189] цайтунг», к ее достойному редактору, и вышеозначенная газета поместила на другой день на своих страницах следующее объявление:
«Шестьсот четыре форинта и тридцать крейцеров поступило от местного жителя, отца семейства, на больницу для лиц мещанского сословия, каковой суммой изволил одарить приемную дочь жертвователя его благородие Бела Карпати, она же почла разумным обратить ее на более угодные богу цели».
История нашей общественной жизни не запомнит такого афронта.
Случай наделал шума, ведь названное имя прекрасно было известно в свете. Кто потешался над странным объявлением, кто ужасался. Несколько остроумцев из-за зеленого стола в собрании принялись превозносить Абеллино за участие к страждущему человечеству; юные титаны ярились и бесновались, твердя, что подобных обид не прощают. Абеллино целый день рыскал по городу, ища, кого вызвать на дуэль; наконец цветом элегантной молодежи на совете у девиц Майер было решено направить вызов самому главе семейства.
Как? Почтенному Болтаи? Мастеру-мебельщику? Более чем странно.
А не примет если? Тогда оскорблять его на каждом шагу, пока из Пожони не удерет.
Но чего же они добьются этим?
Того, что филистер струсит. Раскается, уймется, хвост подожмет. А что может быть лучше недруга раскаянного, присмиревшего: ведь он постарается искупить содеянное. И тогда… тогда фея, которую стерег побежденный дракон, станет легкой добычей.
Сама жизнь давала право на подобные предположенья. Сколько, бывало, раз не устающий донимать противника задира не только прекращал нападки, стоило припугнуть его хорошенько, но даже в тишайшего, нежнейшего друга обращался.
А сомнения в том, приличествует ли магнату драться с ремесленником, который, может быть, даже не дворянин, а если и дворянин, так всякого решпекта лишился, взявшись за простую работу, решив жить своим трудом, – такие сомненья, повторяем, вовсе не шли в расчет. Известно ведь, как робкие эти филистеры меняются в лице, доведись им на крестный ход в день тела Христова из собственного ружья в воздух выпалить, а уж вызова на дуэль филистер и подавно не примет, он объяснения предпочтет представить, то есть извиниться, да спрыснуть мировую. И тут-то маленькая наша затворница, как Геба, вином наполнит кубки, а любовью – сердца.
Естественный ход событий в делах такого рода!
Так что под вечер Абеллино послал к столяру своих секундантов.
Один был Ливиус, дуэльный авторитет, чье слово – закон в деле чести для юношей из общества, который с самим Виктором Гюго трудился над «code du duel».[190] Другой – Конрад, мадьярский аристократ гиператлетического сложения, к чьим услугам с неизменным успехом прибегала поэтому каждая сторона, если опасалась, что вызываемый не удержится в границах приличий, фальстафово телосложение дополнялось импонирующей физиономией, а голос мог и медведя обратно в берлогу прогнать.
Вооружась pro superabundant[191] и письменным вызовом, буде филистер начнет отпираться или скроется, паче чаянья, от них, два достойных кавалера разыскали жилище мастера и проникли к нему в контору.
Мастера не было дома. Рано утром он сел с Терезой и Фанни в возок и уехал, – судя по дорожным сборам, надолго.
В конторе сидел в одиночестве Шандор и набрасывал образцы мебели на прикрепленном к доске листе бумаги.
Два джентльмена сказали ему «бонжур», юноша ответил тем же и, встав из-за стола, осведомился, чем может служить.
– Гм-гм, молодой человек! – прогремел Конрад. – Это дом мастера Болтаи?
– Да, – отвечал Шандор, несколько недоумевая, к чему столь грозный тон.
Отдуваясь шумно, точно сказочный дракон, учуявший человеческий дух, Конрад обвел контору глазами и бросил совсем уж утробным басом:
– Надо мастера позвать.
– Его дома нет.
– А, что я говорил? – буркнул Конрад, кинув взгляд на Ливиуса.
И, положив один кулак на стол, а другой заведя за спину, приблизил свирепо голову прямо к лицу юноши.
– Так где же он?!
– Не изволил мне докладываться, – ответил Шандор, у которого достало хладнокровия даже тут выражения выбирать.
– Ну ладно, – проворчал Конрад, извлекая запечатанный пакет из внутреннего кармана. – Как звать вас, молодой человек?
Недоумевая, Шандор с возрастающим раздражением смотрел на него во все глаза.
– Ну, ну, не пугайтесь, не собираюсь вас обижать, – снисходительно сказал Конрад. – Имя же есть какое-то у вас?
– Да. Шандор Варна.
Конрад записал и торжественно поднял пакет за уголок.
– Так слушайте же, любезный господин Варна… (Слово «господин» произнес он с некоторым ударением, точно давая понять молодцу, какую честь ему оказывают.) Это мастеру вашему письмо.
– Смело можете через меня передать. Все могущие возникнуть в его отсутствие дела господин Болтаи доверил улаживать мне.
– Так, значит, берите пакет… – загремел Конрад и прибавил бы еще много разных импозантностей, не сбей его с толку явная неделикатность Шандора, который сам вскрыл адресованное хозяину письмо и отошел к окошку прочитать.
– Что вы делаете? – вскричали оба секунданта разом.
– Мне поручено господином Болтаи прочитывать все поступающие на его имя письма, оплачивать все требования и обязательства.
