Звуки военной трубы огласили брюссельскую площадь передъ ратушей, и быстро распространились отъ нея по всѣмъ концамъ. Загудѣлъ пронзительный шотландскій рожокъ, барабаны загремѣли и весь городъ встрепенулся.
«Ура! товарищи, въ походъ!
Прощай, красотка молодая!»
Военная пѣсня.
Читатель жестоко ошибется, если вздумаетъ включить насъ въ число военныхъ романистовъ. Мы не имѣемъ никакихъ притязаній на этотъ титулъ, и наше мѣсто среди мирныхъ гражданъ. Какъ-скоро палуба опустѣла, мы смиренно спускаемся въ трюмъ и терпѣливо ждемъ развязки. Мы не пойдемъ за Трильйоннымъ полкомъ далѣе городскихъ воротъ, и въ ту пору, какъ майоръ Одаудъ вступаетъ на свою дѣйствительную службу, мы отретируемся назадъ къ его супругѣ и другимъ прелестнымъ дамамъ, оставшимся въ обозѣ.
Не удостоившись чести быть приглашеннымъ на балъ, описанный нами въ предъидущей главѣ, господинъ майоръ Одаудъ могъ привольно наслаждаться тѣмъ естественнымъ и здоровымъ покоемъ, котораго не суждено было въ эту ночь вкусить его товарищамъ, любителямъ свѣтскихъ удовольствій.
— Послушай, Пегги, другъ ты мой любезный, ласково сказалъ майоръ своей супругѣ, нахлобучиваясь колпакомъ на сонъ грядущій, черезъ день или черезъ два, я полагаю, зададутъ намъ такого рода балъ съ музыкой и выпляской, какого еще не видывали многіе изъ этихъ господъ.
И въ заключеніе этой сентенціи, онъ выпилъ стаканъ грога, предпочитая это скромное удовольствіе шумнымъ наслажденіямъ легкомысленнаго свѣта. Мистриссъ Пегги сначала сердечно сокрушалась, что жестокая судьба лишила ее удовольствія отрекомендовать почтенной публикѣ свой тюрбанъ и райскую птицу; то въ скоромъ времени, извѣстіе, полученное отъ супруга, сообщило другое, болѣе серьёзное направленіе ея мыслямъ.
— Вотъ что, Пегги, душа ты моя, сказалъ майоръ своей супругѣ, тебѣ бы не мѣшало этакъ разбудить меня минутъ за тридцать до барабанной тревоги. Ты ужь потрудись приготовить мои вещи, и потомъ, какъ будетъ половина второго, толкни меня въ бокъ. Легко станется, душа моя, что къ завтраку ужь я не ворочусь.
Съ этими словами, предвѣщавшими неизбѣжное наступленіе похода, господинъ майоръ Одаудъ пересталъ говорить, и погрузился въ сладкій сонъ.
Мистриссъ майорша Одаудъ, какъ добрая жена и расторопная супруга, приняла теперь къ свѣдѣнію, что ей слѣдуетъ держать ухо востро. Оставаясь нъ юбкѣ, папильйоткахъ и кофтѣ, она рѣшиила не спать всю ночь.
— Что и говорить, какой теперь сонъ! подумала мистриссъ Пегги въ глубинѣ души, — выспаться успѣю завтра и послѣ завтра, когда не будетъ больше добраго моего Мика.
И она принялась укладывать его дорожный чемоданчикъ, весьма удобный для помѣщенія въ маломъ объемѣ многихъ, совершенно необходимыхъ вещей. Затѣмъ она вычистила его шинель, фуражку, походный мундиръ и другія статьи военнаго туалета. Само-собою разумѣется, что въ глубокіе карманы шинели она не забыла помѣстить многія прохладительныя снадобья, со включеніемъ увѣсистой плетёной фляжки коньяку, до котораго майоръ былъ особенно охотникъ въ дорогѣ, потому-что коньякъ, въ самомъ дѣлѣ, превосходный напитокъ. Кончивъ всѣ эти приготовленія, майорша сѣла и задумалась, устремивъ свой неподвижный взоръ на часы съ репетиціей, лежавшие передъ нею на столѣ. И лишь-только эта чудная машина, равная, по своей аккуратности, неизмѣнно-вѣрнымъ часамъ каѳедральнаго собора, пробила двѣ четверти второго, мистриссъ майорша Одаудъ мгновенно разбудила своего супруга, и поднесла къ его устамъ превосходную чашку кофе, какую когда-либо видѣлъ городъ Брюссель.
Кто изъ смертныхъ будетъ сомнѣваться, что всѣ эти распоряженія достойной леди отнюдь не уступаютъ истерическимъ припадкамъ и слезамъ, которыми обыкновенно чувствительныя женщины выражаютъ свою любовь къ нѣжнымъ друзьямъ сердца? Я, съ своей стороны, убѣжденъ душевно, что этотъ чудный кофе, который Одауды кушали вмѣстѣ при звукахъ трубъ и барабановъ, раздававшихся во всѣхъ улицатъ и переулкахъ бельгійской столицы, былъ, въ своей сущности, гораздо полезнѣе и сообразнѣе съ разумной цѣлью, чѣмъ всѣ эти разительныя изліянія высокопарныхъ чувствъ. Ближайшимъ слѣдствіемъ вкуснаго завтрака было то, что майоръ Одаудъ явился на парадъ веселымъ, свѣжимъ, здоровымъ и проворнымъ, и когда онъ сѣлъ на своего коня, можно было залюбоваться, какъ онъ приступилъ къ командѣ своимъ полкомъ. Всѣ офицеры весело салютовали майоршу Одаудъ, когда полкъ проходилъ мимо балкона, гдѣ стояла эта храбрая и достоййая леди, размахивая направо и налѣво своимъ бѣлымъ батистовымъ платкомъ; храбрость мистриссъ Пегги, въ самомъ дѣлѣ, не подлежала ни малѣйшему сомнѣнію, и одно только чувство женской деликатности могло удержать ее отъ личной команды Трильйоннымъ полкомъ, выступавшимъ на поле чести и славы.
По воскресеньямъ, и въ нѣкоторые другіе торжественные дни, мистриссъ Одаудъ постоянно читала, съ великою важностью, какую-то большую книгу съ золотымъ обрѣзомъ, сочиненную ея дядей, достопочтеннымъ деканомъ. Еще не такъ давно, въ этомъ только чтеніи она находила для себя единственное утѣшеніе и отраду, когда, при возвращеніи изъ Вест-Индіи на родину, сидѣла на палубѣ корабля, качаемаго сильными вѣтрами. И теперь, когда Трильйонный полкъ уже скрылся изъ виду, и барабаны перестали оглашать пробужденный городъ, мистриссъ Пегги снова обратилась къ этому волюму, въ надеждѣ погрузить на его страницахъ свою душевную печаль. Но на этотъ разъ ея мысли бродили далеко, и она, казалось, ничего не понимала изъ своей любимой книги. Проектъ успокоенія на подушкѣ, гдѣ еще лежалъ колпакъ ея супруга, былъ теперь оставленъ безъ всякаго вниманія, несмотря на тревожную ночь, цроведенную безъ сна. Было ясно, что почтенная майорша углубилась въ созерцаніе треволненій жизни. Такъ и все идетъ на свѣтѣ. «Прощай, красотка молодая!» говоритъ какой-нибудь Джекъ или Дональдъ, и весело, съ ружьемъ на илечѣ, идетъ впередъ подъ звуки военнаго марша. А красотка молодая сидитъ между тѣмъ одиноко въ своей комнатѣ, и горюетъ, и крушится, и рыдаетъ, потому что нѣтъ съ ней милаго дружка, и потому въ особенности, что у ней слишкомъ много времени и досуга для изліянія сердечныхъ ощущеній. Нѣтъ, однакожь, правила безъ исключеній.
Понимая въ совершенствѣ, что сердечныя сокрушенія, въ подобныхъ случаяхъ, содѣйствуютъ только къ увеличенію скорби любимыхъ особъ, мистриссъ Бекки рѣшилась подавить въ себѣ всякій восторженный порывъ, и на этомъ благоразумномъ основаніи она переносила внезапную разлуку съ удивительнымъ спокойствіемъ и хладнокровіемъ древней Спартанки. Самъ капитанъ Родонъ былъ въ эти минуты растроганъ гораздо больше, чѣмъ его рѣшительная сунруга, съ которой онъ прощался, быть-можетъ, навсегда. Она вполнѣ покорила эту суровую натуру, и побѣжденный Геркулесъ возлюбилъ свою жену всѣми силами и способностями своей души. Во всю жизнь никогда онъ не былъ столько счастливъ, какъ въ послѣдніе мѣсяцы, оживленные присутствіемъ любимаго существа. Всѣ трактирныя похожденія холостой жизни, карты, конскія скачки, бильярдъ, волокитство за модистками, актрисами и другія болѣе или менѣе легкія побѣды, все это оказалось, на-повѣрку, глупымъ и совершенно пошлымъ въ сравненіи съ тѣмъ, чемъ онъ пользовался, обладая Ребеккой. Изобрѣтательная на выдумки, Ребекка находила средства забавлять его во всякое время, и теперь свой собственный домъ казался ему въ тысячу разъ пріятнѣе, чѣмъ всѣ другія мѣста или общества, которыя онъ посѣщалъ холостякомъ. Онъ проклиналъ свой прошедшія глупости, и особенно оплакивалъ свои огромные долги, которые, какъ онъ думалъ, могли навсегда служить для его жены непреоборимымъ препятствіемъ къ возвышенію и блистательнымъ успѣхамъ на поприщѣ свѣтской жизни. Онъ часто, въ глубокую полночь, разсуждалъ объ этомъ предметѣ наединѣ съ Ребеккой, хотя, къ несчастью, всѣ эти долговыя обязательства ничуть не безпокоили его, когда онъ былъ холостякомъ. Это былъ своего рода нравственный феноменъ, необъяснимый для него самого.
— Вѣдь вотъ оно, говорилъ мистеръ Кроли, уснащивая свою рѣчь простонародными поговорками, какихъ было очень много въ его вседневномъ словарѣ,— до женитьбы я проматывалъ, зажмуря глаза, послѣдній шиллингъ, и подписывалъ векселя напропалую; не заботясь о процентахъ. Дать заемное письмо какому-нибудь жиду, для меня не значило ровно ничего, и я жилъ припѣваючи со дня на день. Теперь не то. Увѣряю тебя честнымъ словомъ, Бекки, что со времени женитьбы рука моя не дотрогивалась до гербовой бумаги, кромѣ развѣ тѣхъ случаевъ, когда нужно было возобновить отсрочку старымъ векселямъ.
