– Кто там?
– Идите скорей, – закричал Ипполит Зимлер, – идите скорей, господин Лефомбер! Ваша фабрика горит!
– Не ходите туда больше, господин Жозеф.
– Все, что там было, уже сгорело, теперь ничем не поможешь.
«Хо-хон, хо-хон», – сипел насос, которым орудовали городские пожарные.
– Отойдите! Разойдись!
– Погляди-ка, вон господин Лорилье, вон тот, в меховой шубе.
– Разве при таком ветре что-нибудь сделаешь? Занялось, как ворох соломы.
– А лошадей-то хоть спасли?
– Говорят, поднял тревогу старик Зимлер!
– Кого действительно жалко, так это Бернюшонов… Вот уж несчастные!
– От их домика камня на камне не осталось.
– Да разойдитесь же, сказано вам!
Но кепи блюстителя порядка беспомощно теряется среди толпы.
«Хо-хон, хо-хон…»
– Жалко, господин Гектор только сегодня приехал из Парижа и ничего не знал.
– Несчастные эти Бернюшоны! Уж такие славные люди, мухи не обидят. И старик у них калека.
– А кто этот толстый в черном?
– Как, вы не знаете? Это сын Зимлера, младший… ну, того эльзасца. Кажется, его зовут Жозеф. Да разве я вам не говорил? Он вернулся одним поездом с господином Гектором. Еще в Орме им крикнули: «Ваша фабрика горит».
Поезд тронулся, а они так и не узнали, у кого из них пожар. Так с самого Орма и ехали… Значит, вылезают они из поезда…
– Вон тот толстый в клеенчатом плаще?
– Такой плащ от воды спасет, а от огня нет. Он уже четыре раза в дом лазил. Спас старика Бернюшона и двух лошадей.
– Вот я и говорю – приехали они…
– Да отойдите же, чтоб вас черт побрал! Не понимаете, что ли?
– Ого, Тинус, что-то ты нынче больно загордился. Пойдем лучше пропустим у Пти-Горэ стаканчик, – оно веселее, чем здесь глотку драть.
– Да замолчи ты, черт! Не видишь, что господин Лефомбер идет?
– Значит, вон тот худой, высокий – и есть хозяин? Бедняга! На глазах свое добро горит.
«Хо-хон, хо-хон, хо-хон…»
– Бегут они, значит, сюда со всех ног, видят, что стряслось, ну тогда Зимлер снимает пиджак и лезет в огонь.
– Молодцы!
– Правда, что старик Бернюшон калека?
– А никто не знает, почему загорелось?
– Старик сторож, говорят, заснул на сеновале, а фонаря не потушил.
– Все может быть! Все может быть!
– А молодой Зимлер сторожа тоже спас?
– Да, когда пожар начался, сторож свалился с сеновала в конюшню и сломал себе ногу.
Жозеф, с обгоревшими усами, с опаленными ресницами, в широком охотничьем непромокаемом балахоне, обмотав голову мокрым полотенцем с рыжими подпалинами, энергично расталкивает окружающих.
– Я очень прошу вас, господин Зимлер, не ходите, – раздается усталый вежливый голос Ива Лефомбера, – там уже больше нечего спасать.
– А счета, ваши счета! – вопит Жозеф. – Ведь там же ваши конторские книги! Неужели вы допустите, чтобы они сгорели?
Струи пота, катившиеся по перепачканному сажей лицу, прочерчивали на лбу и щеках Жозефа извилистые красные дорожки.
От конюшни осталась лишь глубокая яма, наполненная черной грязью; поперек нее лежала обгорелая балка. Две груды дымящихся обломков указывали то место, где раньше помещался склад и, чуть левее, домик Бернюшонов. Пожарные, ловкие, как акробаты, и взвод пехоты старались сбить пламя. Главное здание уже загорелось. Откуда-то сверху доносился стук топориков.
Фабричный двор постепенно заполнился народом. Люди шумели, топчась на месте, и когда языки пламени обдавали жаром повернутые к огню испуганные лица, по толпе проходил приглушенный, неясный гул.
– Становись цепью!
– А что, разве насоса не хватает?
– Так я и знал.
– Поговоришь завтра, а пока поворачивайся скорей.
«– Похоже, пол в прядильной занялся.
– Эй, становись цепью! Вам говорят или нет?
«Хо-хон, хо-хон…»
– Ну как, капитан?
– Ну как, господин Лефомбер? Что ваша супруга?
– Она с детьми дома. Я уговорил ее уйти, раз вы ручаетесь, что там…
– Вполне, вполне безопасно. А скажите, пожалуйста, гм… гм… гм… ваше имущество застраховано?
– Да, застраховано.
– Ну, слава богу! Слава богу! А не знаете ли вы, гм… гм… с чего начался… гм… пожар?
– Господин капитан, я ничего, ровно ничего не знаю, – ответил Ив Лефомбер неестественно громким голосом. – Мое имущество застраховано, это верно, но мои дела шли прекрасно, и я очень прошу вас опубликовать в газете, что я к этому делу не причастен.
– Полноте, полноте, дорогой мой, вы меня просто не поняли. Кто же об этом говорит?
– Бедняга Лефомбер, он в ужасном состоянии, – сообщил капитан господину Лорилье.
– Но ведет себя прекрасно. Взгляните, какова выдержка, просто позавидуешь.
«Хо-хон, хо-хон…»
– Экое несчастье!
– Скажите, пожалуйста, господин капитан, упорно говорят, что сторож…
– А я что могу знать? Сено было сыровато и слежалось. Сначала, должно быть, тлело потихоньку. Этот сторож просто разбойник. Если бы о пожаре сообщили хотя бы получасом раньше, два ведра воды – и все в порядке.
Вдруг Лорилье резко отступил, и собеседники невольно оглянулись. В двух шагах от них, в упор глядя на капитана, высилась огромная фигура, почти призрачная в своей неподвижности. На лице читался страх, презрение и вызов. Красноватые отсветы пламени пробегали по налитым кровью глазам, полуприкрытым тяжелыми складками припухших век.
Капитан сухо поклонился. Не спуская с офицера своих совиных глаз и даже не ответив на его поклон, Ипполит грузно прошел мимо него в сопровождении Миртиля.
– Отвратительный старик, – пробормотал капитан.
– Да, – довольно вяло поддакнул Лорилье, – но этим эльзасцам пальца в рот не клади.
В эту минуту Жозеф в пятый раз выбрался из пламени. Перед тем как он вошел в огонь, его облили водой, и сейчас плащ дымился у него на спине. Он легко нес на руках пять огромных конторских книг, обгорелые углы которых крошились и шипели.
К нему бросились, сорвали с него плащ и полотенца. На толпу глянуло неживое лицо. Стоящие впереди решили, что он обгорел, кое-кто с криком отвернулся. До слуха проходившего мимо Ипполита донеслись слова:
– Бедный господин Зимлер! Ай, ай, ай!
Толпа расступилась, и старик заметил приземистую почерневшую фигуру сына, прикрывавшего лицо обеими руками. Отец хорошо знал эти пухлые белые руки, – он узнал бы их издали, даже в темноте; по в свете пожара он увидел две сморщенные, высохшие кисти, как будто съеденные йодом.
В эту самую минуту чья-то высокая фигура пересекла образовавшуюся пустоту. Бежавший перепрыгивал на ходу через лужи и дымящиеся головни. Это был Гектор Лефомбер.
– Зимлер! Дорогой мой, мой дорогой друг!
Но тут Ипполит, заглушая шум толпы, испустил нечеловеческий рев и бросился вперед так быстро, как только позволили подагрические ноги. Жозеф отнял от лица руки и протянул их к отцу, пытаясь улыбнуться. Лицо его было в медно-красных ожогах и полосках сажи. Заметив Ипполита, почувствовав дружеское прикосновение руки Гектора, увидев приближающегося капитана и черные одежды официальных лиц, Жозеф понял, что ему хочется только одного: любой ценой избежать любых проявлений чувств.
Не примечательно ли, что промышленник, призывая своих рабочих к труду, избрал себе в качестве сигнала безрадостный вой фабричного гудка?
На следующее утро гудок фабрики Зимлеров с обычной беспощадностью и наглой властностью возвестил опаздывающим, что ворота уже закрыты.
Над станками замигали желтые огоньки ламп. Ноябрьское утро не стало от того ни теплее, ни приветливее. Гийом, как всегда, стоял на своем посту у входа. Ипполит уже прошел в ткацкую мастерскую, Миртиль – в прядильную. Ничто не изменилось в Вандевре со вчерашнего дня, разве только умолк жалобный вопль одного из многих гудков, и триста рабочих, проснувшись, по привычке, до рассвета, мучительно думали, где им добыть себе на сегодняшний и последующие дни хлеб насущный.
Часов в десять к Зимлерам явился посланный и вручил Ипполиту объемистую папку с четырьмя металлическими застежками, припечатанную огромной сургучной печатью. К посылке было приложено письмо. Господин Ипполит в это время прохаживался, сопровождаемый Зеллером, среди станков, в самом отвратительном настроении, в каком-либо когда-либо видели его рабочие. Он взял письмо, молча уставился на ливрею слуги, повертел конверт в пальцах, направился к конторе, заперся и прочел следующее послание:
«Уважаемый господин Зимлер.
Надеюсь, Вы простите, что я ограничиваюсь немногими словами для выражения чувства глубочайшей признательности, и не взыщете, что я не явился выразить ее лично.
Но дело в том, что мое присутствие необходимо на развалинах, которые еще вчера были моей фабрикой.
Без Вашей помощи и без самоотверженности Вашего сына я окончательно разорился бы. Я был бы недостоин знамения, ниспосланного мне вчера, если бы не сохранил навеки, как драгоценнейший дар небес, чувство признательности по отношению к Вам.
