— Что же будет?
— А чему быть! Лупить надо.
— Чтобы они потом две недели костей собрать не могли…
Но пришельцы, видимо, подготовились к нападению. На пахнущем свежим деревом берегу, на опилках, мягким слоем покрывающих землю, разгорелась драка. Об этом тотчас стало известно в комендатуре. Кругом засинело от полицейских мундиров. В воздухе засвистели резиновые дубинки, зазвякали наручники.
На другой день о новости узнали в Ольшинах. Людзик торжествовал.
— Видите, я был прав, заговор был! Я чуял, что это не просто так. Видите, боевые дружины организовали! Вы бы могли сами этим заняться, а теперь комендатура в Руде все себе захватила, а мы что? Те теперь получат повышение…
— А пусть их получают. Я-то все равно не получу…
Полицейский пожал плечами.
— Только и знаете, что водку пить, сопьетесь вы совсем, только и всего…
— Пью водку… Разумеется, пью… Такая уж моя судьба. Что, здесь такая веселая, легкая жизнь, что и водки пить не надо? Вы водки не любите, так что вы понимаете в этом?.. И из-за чего такой крик? В Ольшинах ведь только одного Совюка забрали! Зося, есть там еще бутылочка?
— В Ольшинах… А в других деревнях? Да и в Ольшинах, если бы поискать, больше бы нашлось.
— Да ищите, кто вам мешает! Все равно, кроме шишек на лбу, ничего не найдете. Зося, как там с бутылкой?
— Несу, несу, не кричи. Успеешь еще напиться.
Сикора уселся на крылечке и, наливая рюмку за рюмкой, помутневшими глазами смотрел на реку. По реке плыли длинные черные вереницы плотов, видно было, как люди изо всех сил налегают на шесты, отталкивая бревна от берега. Плоты плыли. Чем дальше к вечеру, тем их появлялось все больше на воде. По двадцать пять злотых платили на двоих — купцы снизили цену. В возмещение убытков, причиненных промедлением.
И люди пошли на работу по двадцать пять злотых на двоих.
Умолкли на дорогах голоса вывезенных в город. Умолк звон наручников, которыми сковали им руки. Ветер занес следы колес летучим песком, Надолго.
К осени, быть может от утренних и вечерних холодов, Петручиха стала хромать сильнее. Мало-помалу боль становилась невыносимой, теперь она уже не могла и ступить на больную ногу. От щиколотки до икры нога вздулась красно-синей опухолью, туго натянутая кожа блестела, как смазанная жиром, от нее вверх тянулись темные вены. От этой воспаленной ноги по всему телу распространялся жар, бил в голову. Потом он сменялся ознобом, от которого она вся дрожала, хотя день был теплый и ярко светило солнышко. Пока только было возможно, Петручиха выходила на порог и грелась в этих последних осенних солнечных лучах. Но скоро ей пришлось лечь на печь и не слезать с нее даже для того, чтобы пройтись по избе.
Услышав о болезни Петручихи, Ядвига собралась ее проведать. Теперь это был единственный дом, куда она решалась заходить. Петручиху она знала дольше всех, и та всегда дружелюбно улыбалась, завидя девушку.
Озеро плескалось о берег, по нему пробегала мелкая, едва приметная волна, будто складки на шелку. Волна обмывала прибрежные камешки, усиливая их блеск, и откатывалась, чтобы снова легким прикосновением лизнуть каменистый берег, тесным кольцом замыкающий воды озера.
Глухо скрипнула дверь. В первый момент Ядвиге показалось, что в избе никого нет. Но с печи донесся легкий стон.
— Кто это пришел?
— Это я, Ядвига.
— Барышня…
— Я пришла посмотреть… Мне сказали, что вы болеете.
Женщина приподнялась на локте и лихорадочно горящими глазами взглянула на нее.
— Все болею, болею. Да теперь, кажись, уже пойду на поправку, совсем на поправку.
— Можно посмотреть?
— И-и, что там интересного в моей ноге…
Ядвига подошла и, не слушая возражений, приподняла одеяло. Нога была завернута в грязные тряпки, на которых сохли листья подорожника.
— Уже и обкуривали и заговаривали, а я вот подорожник прикладываю: он жар вытягивает.
Девушка несколько минут рассматривала ногу.
— Надо бы доктора. Это рожа.
— А конечно, конечно, рожа. А доктора зачем? Чему быть, того не миновать. Доктор! Что доктор поможет, только деньги возьмет, а больше ничего.
— Не говорите пустяков, — рассердилась Ядвига. — На то он и доктор, чтобы помогать.
— А может, и на то. Да куда нам доктора звать! Сколько ему заплатить надо, да еще и лекарство пропишет, а откуда деньги на лекарство?
Девушка стояла в нерешительности.
— А еще я вам скажу, барышня, что мне уж и пора. От могилы не убежишь, как ни торопись, а она тебя догонит. А мне уж и пора. Мужа я похоронила, детей вырастила, внучки дождалась, чего же мне еще? Старикам смерть не в диковинку.
— Успеете еще о смерти подумать.
— Вы, барышня, еще молодые, потому вам так и кажется. Как так успею? Человек всегда о смерти думает, только не всегда одинаково. Вот когда там, за Берлином, Олеся родилась, так я заболела в бараке. Думала, уж не поднимусь. Вот там было страшно… А здесь? Человек уже пожил свое, чего мне еще тут надо? Положат на своем кладбище, свои люди похоронят, все как полагается…
— А все-таки жаль жизни, — сказала Ядвига, лишь бы сказать что-нибудь.
— Жаль? А чего жалеть? — удивилась женщина и покачала головой. — Чего старому человеку жалеть? И вовсе тут нечего жалеть!
Дверь скрипнула. Маленькая Авдотья перелезала через порог.
— Вот разве только ее жалко. Мать пойдет на работу, кому за ней присмотреть? Авдотья, дай-ка воды бабушке!
Малютка засеменила в угол и зачерпнула жестяной кружкой воды из ведра. Осторожно, стараясь не пролить, она обеими руками прижимала кружку к животику.
— Дай я напою бабушку, — предложила Ядвига, но ребенок неприязненно взглянул на нее.
Девочка вскарабкалась на скамью и, кряхтя от усилий, протянула вверх кружку, уже только наполовину наполненную водой. Остальное пролилось на животик, замочив рубашонку.
— Вот какая умница, Авдотья, бабушке воды принесла… Вкусная вода, вкусная…
Девочка подождала, пока бабка выпьет, и протянула руку за пустой кружкой. Потом соскользнула с лавки на глиняный пол. Огромные глаза цвета пролески недоверчиво смотрели на Ядвигу.
— Да, вот ее одну, может, и жалко, — неясным, задыхающимся голосом повторила Петручиха.
Ядвига с испугом взглянула на нее. Глаза больной горели; сухие губы шевелились, неслышно что-то шепча; темные пальцы вздрагивали в непрестанном движении. Ядвига поняла, что женщина прядет. Кружилось колесо невидимой прялки, поблескивал лен на невидимом гребне, пальцы прилежно сучили льняные волокна в длинную, тонкую нить. Привычным за многие-многие годы движением Петручиха пряла.
— Петручиха, Петручиха! — вполголоса позвала девушка, но она не слышала. Губы шевелились в однообразном шепоте, пальцы непрестанно сучили невидимую нить.
— Авдотья, где мама? — спросила она девочку.
— Мама? — Ребенок раздумывал, неприязненно рассматривая Ядвигу.
— Ну да, мама, где она?
Малютка вынула палец изо рта.
— Мама стирает.
— Сбегай за ней, Авдотья. Скажи, чтобы сейчас же приходила.
— Сюда?
— Сюда. Только сейчас же!
Девочка затопала к дверям, с трудом перелезла через порог и, как шарик, покатилась по склону холма к озеру.
Ядвига боязливо смотрела на темное лицо лежащей на печи женщины, на ее заострившийся нос, на пылающие, но в то же время словно затянутые пеленой, невидящие глаза.
Ей становилось страшно перед тем, что происходило на ее глазах так видимо, осязаемо, будто висящая по углам паутина была крыльями смерти, слегка колышущимися в ожидании мгновения, когда можно опуститься на печку и прикрыть глаза, коричневое лицо, исхудалые пальцы женщины.
Дверь скрипнула. Она с облегчением обернулась. Появилась Олеся, не успевшая даже оправить подоткнутую при стирке юбку, за которую цеплялась Авдотья.
— Что случилось?
— Матери, кажется, очень плохо, — тихо сказала Ядвига.
Женщина подошла к печке и покачала головой:
— Они вот уже третий день так. Немного очнутся, поговорят толком, а потом опять. Ишь, как жаром пышут… Да, да…
— Надо бы что-нибудь делать.
— Барышня милая, да что же станешь делать против смерти? Придет, так и заберет. Что кому суждено, того не миновать. Ведь была уже и Куляска, и из самых Грабов женщину привозили, знающую… И окуривали и заговаривали — ничего не помогло. Хорошо хоть, что Юзек весной напилил досок, от хлева остались. Хорошие доски, как раз на гроб будут, не придется покупать. И блузка бархатная у них есть, еще от отца получили, да так и не стали носить, пусть, мол, на смерть останется. Так что и одеть есть во что.
— Ведь она еще не умерла, — глухо заметила Ядвига.
— Еще не умерли. А только умрут — вы только поглядите, как у них нос вытянулся… И ногти совсем синие. Ох, горе, горе… И уж такие хворые были, едва эту больную ногу волочили, а все, бывало, и печку затопят, и сварят, и за Авдотьей присмотрят… И пряли… еще вчера велели гребень на печку подать, хотели прясть. Видели полотенца, барышня? Все сами пряли. Мало кто так прядет, как они. Только больше уж не будут, не будут…
