— Потрясающе, доча.
А мама обняла меня и сказала:
— Молодцы.
— Энн Мари, поставь еще раз, — попросил папа.
— Да, сразу всего не уловишь, — сказала мама.
И мы послушали еще несколько раз. Я ждала, что они еще что-то скажут - как все вместе звучит, или впечатление какое производит, или еще что-то заметят, но мама только сказала:
— Великолепно. Прямо затягивает.
А папа добавил:
— Доча, победа у вас в кармане.
И я была страшно рада, что им понравилось. Но потом, у себя в комнате, я ощутила: что-то не так. Будто они чего-то не уловили. А мне, на самом деле хотелось, чтобы им не только понравилось, но чтобы они эту музыку поняли. А этого, похоже, не случилось.
Во вторник утром я должен был отвезти машину на техобслуживание. Даже если у тебя вся жизнь летит под откос, машиной заниматься надо. И кроме меня ей заняться некому - у Джона дочка родилась, у него теперь дел по горло.
Вчера мы с Энн Мари снова заходили к ним в гости — один я бы, наверно, не смог. Триша вся светится, Джон сияет, дом битком набит разными подарками для новорожденной. А в люльке маленький кулек с мятым от сна личиком.
Автомастерская находилась в переулке неподалеку от Бриджтон-Кросс. Мы с Джоном давно сюда ездим: Джо, ее владелец – наш друг еще со школы, и мы в группе вместе играли, когда были молодые да зеленые. Теперь он неплохо устроился: нанял двух механиков и обзавелся уютным домиком где-то в южной части города.
Джо выбрался из-под машины — руки у него были черны от масла.
— Рад тебя видеть, дружище. Как старшой поживает?
— Замечательно. Триша на днях родила ему дочку.
— Молодец. Передай ему большой привет.
— Обязательно. Когда закончишь, хотя бы примерно?
— Приходи где-нибудь через час. Но если не успею, заедешь еще раз, хорошо? Сегодня столько работы свалилось.
— Ладно, старик. Тогда пойду, погуляю.
Я миновал ротонду на Бриджтон-Кросс — ее, похоже, недавно покрасили, но вид у нее все равно обшарпанный и унылый. А вот здания смотрятся куда лучше. Когда я был маленький, фасады домов были сплошь заляпаны грязью, теперь же их подновили, поставили домофоны и вообще навели красоту. На Мэйн стрит я бывал когда-то чуть не каждый день, но теперь почему-то мне казалось, что вижу эту улицу впервые, будто раньше тут ходил не я, а совсем другой человек. И сам город казался мне чужим, словно я и не жил в нем столько лет.
Потом я увидел ее — точнее, пустырь на том месте, где она стояла. За углом, в двух шагах от Мэйн стрит. Не знаю, почему мне стало так тошно. Года два назад городской совет решил снести несколько школ — якобы чтобы сэкономить средства на ремонт остальных; поднялась такая шумиха по этому поводу. Я знал, что именно эту школу хотели снести, но пропустил новость мимо ушей. В конце концов, какое мне дело — я ходил в школу без особого восторга и еле дождался выпускного. И потом, мы давно уже переехали из этих мест, никто из родных тут не живет. Здание, конечно, не представляло из себя ничего особенного, это вам не памятник архитектуры — просто заурядная типовая школа, каких немало понастроили в шестидесятых. И все-таки, когда я завернул за угол и увидел этот пустырь, мне будто дали прямо под дых.
Я перешел дорогу, остановился и посмотрел вокруг. Место, где стояла школа, казалось огромным, гораздо больше, чем было само здание. Повсюду валялся строительный мусор; свалка была огорожена металлическими шестами, краска на них давно облупилась. Куски асфальта, обломки старых кирпичей и обрывки полиэтиленовой пленки валялись в лужах среди собачьего дерьма. Во мне все закипело от злости. Школу снесли, скорее всего, больше года назад. Неужели с этой грязью ничего нельзя было сделать? Засыпать землей, посадить пару кустиков, чтобы смотрелось приличнее? Как же так, почему те, кто живет по соседству, каждый день должны видеть в окнах эту помойку?
Я направился к Гриндайк стрит. Энн Мари переписала мне на кассету их с Нишей диск, и я вставил кассету в плеер. Вообще-то я никогда не одобрял этих сэмплированных дел, не видел в них толку, но тут слушал и удивлялся, до чего здорово сочетались низкие голоса лам и нежные, высокие — девочек. Я ставил запись снова и снова, пока музыка не вытеснила из моей головы всякие мысли.
Я шел и шел. Через Грин, вверх по Солтмаркет, потом напрямик через боковые улочки до Джордж-Сквер и дальше, все шагал, пока не оказался у Центра. Я даже не думал, куда иду, пока не увидел перед собой желтую дверь.
Я не был тут с тех самых пор, как залил стену краской. Мне было стыдно. Ночевал я у мамы: она одна не станет выпытывать, что да почему.
Стараясь не шуметь, я открыл дверь. Будто мне снова пятнадцать лет, и я крадусь домой в стельку пьяный и думаю: хоть бы все спали. Я заглянул в комнату для медитаций. Не знаю, что ожидал там увидеть, — ряды лам, возносящих молитвы о спасении моей души, или наряд полицейских, готовых меня арестовать, — но комната была пустой. Ничего не изменилось с тех пор, как я ушел. Только при свете дня все выглядело иначе. Словно тут забавлялся ребенок-великан, который смешал все краски и устроил грязь. Под большими пятнами краски еще проступали контуры Будды, а одна рука — поднятая в благословляющем жесте, — осталась совсем чистой. Подушки у стены на полу были сплошь залиты краской. Спальник тоже можно было выкинуть на помойку.
Дверь открылась, и в комнату вошел ринпоче.
— Здравствуй, Джимми.
Я хотел сказать, что мне стыдно, но не мог вымолвить ни слова. Он стоял рядом со мной и смотрел на стену.
— Я не знал, что ты хотел написать Будду в стиле Джексона Поллока . Это настоящий авангард.
— Сейчас же все уберу. — Я не мог смотреть ему в глаза.
— Может, не стоит торопиться?
— Почему? Вы же не хотите, чтобы комната выглядела вот так.
Он тронул меня за руку:
— Сейчас комната выглядит вот так. Давай побудем в ней немного. Просто посидим и посмотрим.
Он сел на пол, лицом к изуродованной стене, и я сел рядом. Смотреть было тошно. Столько труда, и вот, гляньте-ка. Грязь, черт-те что. Я понимал, чего он хотел от меня. Чтобы я посмотрел правде в глаза. Увидел, что натворил, что по-прежнему творил. Я читал в какой-то книжке, что ламы иногда спят в гробах, чтобы помнить о смерти. Но я не хотел видеть смерть, я хотел просто жить. Потому-то я и связался с ламами. Потому что с ними было хорошо, они вселяли в меня спокойствие, умиротворенность, я начинал становиться самим собой. Я не хотел видеть ту муть, в которую превратились яркие, чистые цвета. Не хотел думать, почему я это сделал. Я хотел лишь одного: чтобы все опять стало чисто.
Я поднялся и начал убирать от стены подушки.
— По крайней мере, они прикрыли пол — тут всего несколько пятен. Это эмульсионка — я отмою.
Он кивнул.
Я взял на кухне пару мешков для мусора, поднял с пола пустые банки из-под краски и сунул в мешки. Потом достал из тумбочки в прихожей свои кисти и банку с белой краской. Окунул кисть в банку и от верхнего левого угла стал закрашивать стену; постепенно все цвета исчезли под слоем белого. Нужно будет пройтись еще раз, но, по крайней мере, уже не надо смотреть на эту муть. Сделав дело, я закрыл банку с краской и вымыл кисть в раковине. Потом вернулся в комнату и щеткой отскреб краску с пола. Все это время лама сидел и наблюдал за мной.
— Ринпоче, я, пожалуй, пойду. Мне надо было забрать машину еще часа три назад.
— Джимми, ты забыл. — Он протянул руку. Я взял маленькую баночку с золотой краской, сунул ее в карман и ушел.
Так странно было стелить постели. Одну для себя, двуспальную на втором этаже, потом для Энн Мари в мансарде. В той комнате две односпальных кровати; во вторую она, когда была совсем маленькой, укладывала мишек и кукол. Иногда у нее гостила Шарлин; а в этом году, сложись все иначе, она пригласила бы Нишу.
И маленькая комната на первом этаже. Мамина. Теперь я стелю в ней для Джимми.
Разговор мы отложили на пару дней. Сразу по приезде затевать его не было сил, решили, сначала пообживемся. Погода была чудесная, как обычно, солнечная, дел никаких, отдыхай себе на пляже. Странно, когда ты здесь, тебе начинает казаться, что вот это, на самом деле, и есть твоя жизнь: море - проснувшись, ты видишь его из окна, - совсем иной свет, дощатый пол в комнате и белая крашеная мебель.
Во вторник после обеда Энн Мари спросила:
— Пап, а мы пойдем на пляж? Или хочешь, в теннис поиграем?
— Доча, давай чуть позже. Энн Мари, мы с мамой должны тебе кое о чем сообщить.
Она посмотрела на него, молча перевела взгляд на меня. Джимми взглянул на меня. Я сделала глубокий вдох.
— Наверное, доча, надо было раньше тебе сказать - но, в общем, такая у нас новость.
Я снова и снова готовила мысленно эту речь. Ночью накануне, лежа в постели, я все подбирала слова, думала, как сообщить, чтобы ее не ранить, как сначала сказать про Дэвида, - но когда увидела, что она сидит передо мной и глядит на меня большими невинными глазами, у меня вырвалось только:
