Марсель Эме - Вуивра

Стоял полдень, и Вуатюрье, собиравшийся приступить к обеду, получил эту новость, поразившую его прямо в сердце. Только что случилось чудо, благодаря которому стало известно имя святой, которой принадлежала челюсть-реликвия. В то время, как священник молил Господа в ризнице, чтобы он соизволил устранить анонимность мощей, его требник сам, без чьего-либо участия раскрылся, и пробежавшая по страницам огненная полоса указала буквы, позволявшие составить имя достославной мученицы. Вуатюрье, шатаясь, вышел из кухни и уединился в своей комнате. Он чувствовал, как над ним нависает тяжкая десница Господа, беспощадного к радикальной партии и к фанфаронам безбожия. Пришла пора страшного отмщения. Святая Урсула выплыла из мрака и забвения, чтобы покарать негодяя, пытавшегося издеваться над её именем, называя её Святой Челюстью. Вуатюрье, преклонив колени на коврике перед кроватью, подводил баланс своим преступлениям, смиренно обвинял себя, просил прощения у Господа и у Святой Урсулы. Но при этом, несмотря на истерзанное, сокрушённое видением кары сердце, он всё ещё цеплялся за лживый, безбожный светский рай и вполголоса молил своего депутата о поддержке: «Господин Флагус, не бросайте же меня! Господин Флагус!»

Утром небо было покрыто облаками, но после полудня, в первом часу, оно стало ярко-голубым. Первый раз Реквием прозвонил в большой церковный колокол, чтобы известить прихожан о крестном ходе. Он согласился почти непрерывно звонить всё время, пока будет продолжаться процессия. Чтобы укрепить могильщика в его благих намерениях, Ноэль Мендёр принёс ему от священника два литра вина.

— Поблагодари священника, — сказал Реквием, — но вообще-то не стоило. Я ведь не пью.

Он взял бутылки, поставил их в прохладное место на лестнице колокольни и добавил:

— Два литра — это не так уж много для тех трёх часов, в течение которых мне нужно будет звонить. Что такое два литра вина, когда нам жарко?

— Тут ворчать нечего, — сказал Ноэль, — всё-таки вина надо пить столько, сколько нужно. Лишний стакан пропустишь, и дело начинает валиться из рук. Вот о чём надо думать.

— Разумеется, — согласился Реквием. — Это же я просто так говорю. Я ведь не пью.

В половине третьего, как и было намечено, процессия вышла из церкви. Громко трезвонили колокола. Нести крест, открывая шествие детей-хористов, поручили сыну почтальона, хотя он уже вышел из детского возраста. Его избрали как раз потому, что путь был слишком далёк, а крест — тяжёл. Но пришла Большая Мендёр и честно известила священника о том, что на неделе она лишила мальчика невинности. Так что сыну почтальона пришлось снять надетое на него платье и участвовать в крестном ходе в рядах мужчин. Отец дал ему оплеуху, попрекнув зловещим стечением обстоятельств, которое сейчас отбросило его в хвост процессии, а в один прекрасный день доведёт и до тюрьмы. Что же касается Большой Мендёр, то после долгих колебаний кюре поручил ей нести хоругвь Святого Сердца. И не потому, что хотел оказать честь этой беспутной и четырежды разведённой женщине, а потому, что с согласия самой Мендёр решил во что бы то ни стало занять ей руки и ум, дабы она не могла воспользоваться сообщничеством леса и не внесла беспорядок и соблазн в ряды мужчин. Впрочем, все поняли, каким намерением он руководствовался, и восхитились его мудростью.

Посреди деревни, у большого креста из кованого железа, где был сооружён алтарь из цветов, процессия остановилась. Мужчины и женщины громко скандировали: «Да здравствует Иисус! Да здравствует Святой Крест!» Прихожане пели с волнением и ликованием. Порядок проведения церемонии, цветы, белые одежды детей, осознание шествующими того, что они участвуют в прекрасном празднике и творят его, возвысило их до ощущения благоговейной радости. Никто не фальшивил, и часто голоса звучали довольно слаженно. Доминировали торжественные и низкие голоса мужчин, оплакивавших страдания и смерть Христа. А нежные и пронзительные голоса женщин просачивались сквозь мужское пение, подобно тому как надежда просачивается сквозь тень смерти. Вуатюрье, запершийся в своей комнате, чтобы не искушать себя зрелищем процессии, не мог не слышать песнопений, и был потрясён их торжественной грустью. Будучи не в силах удержаться, он наспех оделся и оседлал свой велосипед. Когда он нагнал процессию, её первые ряды уже входили в лес. Девочки пели «Аве, Мария».

Арсен, поколебавшись, всё же не решился отправиться вместе со всеми от самой церкви. Не признаваясь себе в этом, он опасался любопытства земляков в связи с переменой им местожительства. Они непременно стали бы его расспрашивать. Ему бы пришлось либо сухо уклоняться от расспросов, либо что-нибудь сочинять, и он с одинаковой тоской думал как о том, так и о другом. К тому же, крестный ход казался ему совершенно бесполезным времяпровождением. Арсен не верил в то, что Вуивра была бесом. Он видел в ней довольно несчастное божье создание, чей нечеловеческий удел в конечном счёте стал вызывать у него какую-то жалость. Чтобы не нарушить обещания, которое он дал священнику, он тем не менее намеревался присоединиться к шествию, когда оно будет проходить по дороге, или же у пруда Ну. А пока, чтобы его не тревожили другие мысли, он попробовал представить себе свою новую жизнь. Он думал о ней без какого-либо чувства тревоги. Неотступные угрызения совести, берущая за сердце ненависть и любовь красивой, достойной женщины — этого вполне достаточно, чтобы наполнить жизнь в самом её начале. Остальное тоже будет зависеть не только от воли случая. И всё же счастливым он не был. Он ощущал в себе какую-то неуверенность, хотя и не мог связать её ни с чем определённым. Предаваясь своим раздумьям, он бродил вокруг дома Юрбена. Все Мендёры, в том числе и Арман, участвовали в крестном ходе, и поэтому он свободно гулял, как ему хотелось. Несколько раз, пересекая дорогу, он замечал Белетту, одну во дворе фермы, и сердце его сжималось.

Белетта отказалась присоединиться к семье Мюзелье и на шествие не пошла. После того, как Луиза объявила о том, что уволит её 15 сентября, Белетта всем своим видом показывала, что она на ферме чужая. Оставшись в одиночестве, она теперь блуждала у опустевшего, остывшего дома и думала о том, какое её вскоре ждёт беспомощное положение. После того как она увидела Арсена выходящим из дома Мендёров, она потеряла всякую надежду на то, что вернёт себе его дружбу. Да и вообще, через неделю ей предстояло покинуть деревню и вновь встретиться в своей семье с лишениями, вшами, стыдом и такой нищетой, при которой воспоминания о более чистой и тёплой жизни быстро изнашиваются. Белетте трудно было кого-либо обвинять в случившихся невзгодах. Виктор ничего от неё не требовал. Он скорее даже любезно предложил ей поиграть, как оказывают услугу или как предлагают сигарету. Отказываешь раз, другой, но нельзя же отказывать бесконечно. Нет ни виноватого, ни помощи, ни надежды, нет ничего, кроме тяжёлой, тягучей печали, дополненной ощущением крайней нищеты. Ни денег, ни любви, ни нежности, ни груди. Жизнь маленькой жалкой служаночки, которая, испытав миг тепла, увязывает свой багаж в носовой платок. Ей предстояло познать другие фермы, где подмастерья, извозчики и лакеи будут передавать её из рук в руки, не спрашивая о её согласии, до тех пор, пока какой-нибудь мелкий уголовник, вроде её собственного отца, не возьмёт её к себе в халупу, чтобы наделать ей обречённых на нищету детей, пинками и затрещинами мстя ей за жестокость людей. Думая об этом, Белетта наблюдала за дорогой, на которой время от времени появлялся Арсен, но не посмела подать ему какой-нибудь знак.

Обогнув пруд Шене, процессия продвигалась по просеке среди высоких дубов и буков. Девочки пели: «Мы стремимся к Господу, он — наш царь». Между стволами огромных деревьев, в нефе высокого собора звонкие голоса поднимались к своду желтеющей листвы, сквозь которую виднелась узкая полоска неба. Иногда между вдохом и выдохом песни, слышался дальний звон во-ле-деверского колокола. Мужчины высовывались из рядов, чтобы восхититься зрелищем белых одеяний, шествующих под сенью лесной чащи. Но вот пение девственниц заглохло, а немного спустя умолк и колокольный звон. Внезапно, среди благоговейной тишины послышался одинокий голос, резкий, надтреснутый, напоминающий звуки музыкальной шкатулки, и все на него обернулись. Это был голос Вуатюрье, радикала, заклятого врага священников, хулителя алтаря, воспламенённого верой и надеждой, голос отступника Вуатюрье, распевавшего: «Я христианин, сие есть моя слава!» Священника пьянил этот тоненький голосок, и он возблагодарил Господа за то, что тот возжелал, чтобы этот ужасный якобинец публично унизил свою гордыню перед лицом священных истин. И ещё он благодарил Святую Урсулу, чьё заступничество способствовало свершению чуда. Вуатюрье-отступник продолжал петь в одиночку, но потом от звука голоса закоренелого радикала, так благородно освободившегося от заблуждений своего прошлого, по рядам пробежала дрожь, и мужчины, все мужчины исступлённо запели. Это было нечто большее, нежели простое пение, — это были вопли, в которых слышались отзвуки необычайной страсти. Поющие повернулись лицом к маленькому человечку, как бы приветствуя его, а священник с дрожью вопрошал себя, не будет ли способствовать этот психоз сокрушительному триумфу Вуатюрье на ближайших муниципальных выборах и не превращается ли сам Господь в радикала. Когда песнь успокоилась, во-ле-деверский колокол зазвучал более раскатисто и в праздничном ритме, словно приветствуя зарю яркого радикального будущего.