На палубах солдаты играли в карты, читали, пели, дурачились. На верхней палубе, куда Джимми не имел доступа, находились офицеры, а также довольно много женщин и девушек, завербованных для работы в госпиталях и по перевозке раненых. Солдаты называли их «Джейн»[16], но это были не такого рода особы, как им представлялось, а серьезные медицинские работники, деловитые и солидные в своих форменных платьях со множеством карманов. Среди них были суфражистки; эти не пропускали ни одной шпильки мужчин — с какой стати! Доказано; ни в мирное, ни в военное время без женщин не обойтись! Даже на битком набитом транспорте и то нашли место для женщин!
Джимми, никогда еще не ездивший на океанском пароходе, не понимал, что на нем невероятно тесно, его не смущало, что на палубах почти не пройти. Он глядел на море, на жирных белых чаек и на пегие крейсеры; наблюдал за работой экипажа и заводил знакомства со спутниками. Вскоре он познакомился с одним шофером санитарной машины, который тоже был социалистом, а также с ирмовцем — членом союза Индустриальных Рабочих Мира — орегонским лесорубом. Ишь ты, даже и эти возненавидели кайзера! Большая группа ирмовцев, по его словам, была уже во Франции, и туда поехало бы гораздо больше народу, если бы правительство не обозлило ирмовцев, засадив их лидеров в тюрьму. Какой-то офицер, видимо неглупый человек, поехал к ним в леса Северо-Запада и воззвал к их патриотическим чувствам, предложив к тому же приличную заработную плату, восьмичасовой рабочий день и признание профсоюза. В результате страшный ИРМ стал ручным, и все лесорубы peшили приналечь, чтобы общими силами добить кайзера!
Караван приближался к зоне подводного заграждения. Все вглядывались в морскую даль — пора уже было появиться конвойным эскадренным миноносцам! Наконец, по палубам пронесся крик: «Вон они!» Джимми заметил на горизонте дымок, а через некоторое время стайку быстро несущихся кораблей. Ловко же они отыскивают караваны на этих просторах, где и никаких следов-то нет! А сами какие неказистые: четыре низенькие косые трубы... Но эти морские ищейки, у которых под тонкой стальной кожей работали двигатели колоссальной силы, неслись по воде прямо-таки с быстротой железнодорожного экспресса, оставляя позади лишь кипящий белый хвост. Их до того качало и бросало из стороны в сторону, что казалось невероятным, как это там еще целы люди, почему их не разносит на мелкие куски. Джимми без устали глядел, как миноносцы — эти неутомимые труженики— снуют среди кораблей, вспенивая океан, в то время как с их палуб наблюдатели зорко выслеживают невидимого врага.
На пароходе, разумеется, все были начеку. В душе Джимми трепетал от страха, но не показывал вида насмешникам-солдатам, для которых немецкие подводные лодки служили таким же предметом шуток, как и немецкая еда — сосиски с квашеной капустой, крендели и лимбургский сыр! Больше того, Джимми обнаружил, что они даже мечтают о встрече с подводной лодкой, но только так, чтобы торпеда проскользнула мимо, не коснувшись парохода: вот тогда будет о чем порассказать в письме домой!
Несколько раз поднималась буря, дождь навешивал слепящую пелену над водой, потом падал туман. Но морские ищейки днем и ночью петляли вокруг каравана. Оставалось только гадать, каким образом они избегают столкновений в кромешной тьме! Лежа внизу, где в мирное время размещались пассажиры третьего класса, Джимми представлял себе, как миноносец таранит корму парохода и копьем вонзается в ряды коек, среди которых была и его койка. Но наступало утро — все было по прежнему цело, и сторожевые псы моря — миноносцы — так же бороздили воду пенистыми узорами.
Один из дней выдался очень ветреный. Сквозь тучи то и дело прорывалось солнце—тогда гребни волн сразу белели и начинали искриться. Стоя у борта со своим новым приятелем — ирмовцем, Джимми любовался морем. Вдруг тот указал ему на блестящую точку, которая не исчезала и резко била в глаза. Они обратили на это внимание остальных, и так как существовало строгое правило доносить обо всем, что казалось необычным, кто-то крикнул ближайшему дозорному. По всему пароходу пронеслась команда, и сигнальщики поспешно замахали флажками. Тотчас же три миноносца, как ищейки по следу, понеслись к тому месту, откуда исходил странный блеск.
Кое у кого на палубе оказались бинокли. Сперва разглядели черный предмет, потом кто-то крикнул, что это плот с людьми. Позднее, когда Джимми попал уже на берег, ему рассказали, что у одной женщины на этом плоту оказалось при себе зеркальце, и она все время наводила зайчиков на суда; только благодаря этому плот с потерпевшими кораблекрушение и был обнаружен.
Обладателями биноклей были главным образом пассажиры на верхней палубе, и Джимми не пришлось увидеть сцену спасения. Каравану не разрешалось отклоняться от курса или задерживаться в пути: военные правила исключали проявление какого бы то ни было альтруизма. Даже юркие миноносцы не посмели приблизиться к плоту, не обследовав предварительно океан на несколько миль вокруг. Но и после этого они не остановили своих машин, а скользили рядом, бросая канаты людям на плоту и втаскивая их по одному на борт. Стоявший возле Джимми матрос объяснил ему, почему это так делается: немецкие подводные лодки специально прячутся неподалеку от плотов и шлюпок с уцелевшими после кораблекрушения людьми. Они подстерегают пароходы, которые спешат на помощь. Жертвы кораблекрушения становятся «живой приманкой»—подводные лодки торчат в засаде иногда целую неделю. Сколько раз на глазах у немцев несчастных захлестывали волны, они умирали от холода, голода и жажды, сигналили изо всех сил тряпками, привязанными к веслам, кричали, звали на помощь! Постепенно один за другим вое гибли, и когда не оставалось ни одного человека, подводные лодки удалялись, как воры. Мертвецы — не приманка,— пояснил в заключение матрос.
Этот матрос, по фамилии Томе, был родом из Корнуэла (транспорт и сопровождающие крейсеры принадлежали британскому флоту; таким образом, судьба Джимми Хиггинса была доверена «коварному Альбиону»). Томе семь раз тонул от взрыва мин и все семь раз опасался,—он мог рассказать уйму интересного американским «сухопутным морякам». Он давал совсем иное освещение вопросу, по поводу которого наш «сухопутный моряк» уже несколько лет вел споры — вопросу о потоплении пассажирских судов с женщинами и детьми на борту. На сей раз Джимми воспринял это иначе, услышав живой рассказ о каких-то конкретных женщинах и детях, о том, как они выглядели и что говорили и как вообще все это происходило, когда надо было в зимнюю стужу прыгать в спасательные лодки, и в эти лодки хлестала ледяная вода, и детские личики посинели, а потом стали белыми, и пока дождались спасения, у детей уже были отморожены носы, уши, руки и ноги.
Джимми был рабочим и понимал язык рабочих, их мысли и взгляды на жизнь. И Томе был рабочим—нельзя сказать, чтобы столь уж сознательным, как социалисты, но все же он был членом профсоюза и разделял недоверие социалистов к правящему классу. То, что говорил этот закаленный труженик моря, было понятно и убедительно. И Джимми поверил (хотя он отказывался верить, когда ему то же самое твердили продажные газеты), что существует кодекс морского поведения и морской морали, некий закон морской порядочности, веками никем не нарушавшийся, кроме пиратов и дикарей. Моряки — это особая категория людей, с инстинктами, порожденными суровостью стихии, в борьбе с которой проходит их жизнь, с инстинктами, стоящими выше национальных и расовых барьеров и даже военной вражды.
Но ныне все эти морские законы оказались попранными, и гунн, поправший их, продемонстрировал, что он лишен и тени человечности. В сердцах моряков вспыхнула великая ненависть, и они охотились за ним, словно за гадюкой или гремучей змеей. Члены профсоюза, к которому принадлежал Томе, дали клятву, что и во время войны и после никто из них не наймется на немецкое судно или на судно любой национальности, если там окажется хоть один немец, или если это судно идет в германский порт, или если в его трюме — немецкие товары. Профсоюз отказался возить делегатов социалистической партии на международные конференции, в которых должны были участвовать германские социалисты, и вообще возить куда бы то ни было тех рабочих лидеров, которые проявляли снисходительное отношение к Германии.
Можете себе представить, как взволновался Джимми, услыхав об этом! Его спор с Томсом затянулся до поздней ночи, вокруг собралась изрядная толпа слушателей, и уж они отделали маленького социалиста по всем правилам! В довершение бед кто-то донес на Джимми Хиггинса начальнику отряда механиков, тот вызвал его к себе и прочел ему строгую нотацию. Да будет ему известно, сказал офицер, что он едет в Европу не на мирные переговоры, а работать и, кстати, держать язык за зубами! Джимми, подавленный клыкастым, когтистым чудовищем милитаризмом, буркнул:
