Он лег, и улицы Заднего города вернулись к нему, черные ноги бегущих детей, грубая маска Сантонины Йобен, тусклые ненавидящие глаза, раскаленные крыши навесов на товарных дворах. А затем — улицы Пуэрто-Морено, горящая нефть, такие же железные крыши, дети, пронзительные голоса.
Он снова ощутил, как будто поднимается, поднимается на неотвязном ветру — а перед ним, от горизонта до горизонта, через всю землю протянулась вихрящаяся масса человечьей плоти и перемешивалась в темноте; из нее тянулись руки и хватали воздух, с ненавистью и страхом смотрели блестящие измученные глаза. Масса перекатывалась, руки тянулись, чтобы схватить, но встречали только другую плоть; плоть поддавалась, рвалась, кровоточила и вопила — и чем отчаяннее хватали руки, тем больше она поддавалась, тем мучительнее, и лопались жилы, и масса перекатывалась и перекатывалась, от неба до неба.
Ветер замер, голоса затихли. Спустилась ночь, ласковая ночь… хотя в тот момент, когда сомкнулась тьма, он как будто увидел свет — свет автомобильных фар, такой яркий, что можно было различить бурые крылья ночных бабочек на сухих ветках и летнюю зелень травы. Но тут он заснул.
Первого мая Рейнхарт и Джеральдина отправились на пляж Понтчартрейн с транзисторным приемником и бутылью вина. После того как они пробыли на пляже около часу и Рейнхарт успел проклясть озеро за его неподвижность, со стороны болот налетела буря. Вода почернела, отражая пухлые грозовые тучи, и на песок покатили вспененные волны. Дождя не было, но ветер непрерывно усиливался, и воздух стал хрустким от пыли и песка. Рейнхарт и Джеральдина забрали свое вино и вошли в сосисочную из пластмассы и стекла, чтобы смотреть оттуда, как ветер расшвыривает пляж.
Ветер загнал в сосисочную и других посетителей: маленького флотского врача с круглым брюшком, девочку и мальчика в одинаковых лиловых рубашках. Все сидели молча, жевали охотничьи сосиски в темно-красной проперченной шкурке и глядели на бурю за зеркальными стеклами.
Грек у стойки накладывал на проволочный поднос пачки сигарет. Он работал так, как будто клал кирпичи, щурясь от дыма сигареты, торчавшей из угла его пожелтелых губ. Положив блок на место, он всякий раз тихо произносил: «ЛС — ПТ. ЛС — ПТ».
— Что это значит? — спросил он Джеральдину, игриво вздернув седую бровь. — «ЛС — ПТ»?
— «„Лаки Страйк“ Первосортный Табак», — рассудительно ответила Джеральдина.
— «„Лаки Страйк“ — Превосходный Табак», — поправил моряк.
— Да, — сказал грек, усердно громоздя один на другой блоки с сигаретами. — ЛС — ПТ. ЛС — ПТ.
Подростки переглянулись, показывая друг другу взглядом, что здесь все сумасшедшие. Грек продолжал маниакальную кладку:
— ЛС — ПТ.
— Вам бы священником быть, — сказал ему немного погодя Рейнхарт.
— Священником? — повторил грек. — Священником?
Он вынул сигарету изо рта и рассмеялся безумным смехом, глядя на Рейнхарта с эллинским скепсисом.
— Больше бы заработал, — сказал он и взял сигарету в зубы. — Думаете, я похож на священника?
— У вас нет бороды, — ответил Рейнхарт. — Но в вас что-то есть.
— Почему? — спросил грек. — Вы грек?
— Серб, — сказал Рейнхарт. — Мой отец был священником.
— Подумать только, — сказал грек, положив на место последний блок.
— Ну да, — сказал Рейнхарт. — Не хотите ли вина?
Джеральдина посмотрела на него и покачала головой.
— Вы уж его извините, — сказала она подросткам. — Он только что вышел из сумасшедшего дома для солдат и матросов.
— Я не пью вина, — сказал грек.
Военный моряк придвинул свой табурет поближе.
— А меня не угостите?
— Смотрите, как бы не явился полицейский, — сказал грек. — Мне-то все равно, но, если явится полицейский, я подниму шум, вас упрячут за решетку.
— Договорились, — сказал Рейнхарт.
Моряк налил вино в бумажный стаканчик из-под лимонада и выпил. Девочка и мальчик смотрели на него с насмешливой надменностью. Им никто не предложил вина.
— Ну, — сказал Рейнхарт, — за евхаристию в двух формах.
— Такого тоста никогда не услышишь, — сказал моряк.
Он не стал пить прямо из бутылки, а опять налил в стаканчик.
Снаружи совсем стемнело и буря усилилась, пластмассовая сосисочная подрагивала в такт завываниям ветра, проносившегося над ней. Несмотря на непогоду, в аттракционах зажглись огни. Цветные лампочки дрожали, как плоды на гнущихся под ветром ветках.
— Эй! — сказала Джеральдина. — Полиция!
По аллее шел полицейский, обеими руками придерживая плащ. Рейнхарт схватил бутылку и спрятал ее в сумку. Он бросил на прилавок доллар и взял Джеральдину за локоть.
— Давай спасаться, — сказал он ей.
Они выскочили из сосисочной, пересекли аллею и побежали по взбуравленному песку. Ветер дул им в спину. Рейнхарт прижимал сумку с вином к груди, как футбольный мяч. Бегал он плохо, и Джеральдина легко обогнала его; он утомленно трусил за ней, вино бултыхалось у него в животе, как в бутылке, а он дивился изяществу и уверенности, с какой ее длинные сильные ноги рассекали воздух и опускались на дерн. В груди у него защемило, и он, запыхавшись, остановился.
Пляж оканчивался молом с деревянными мостками. Рейнхарт увидел, как Джеральдина поднялась по темным камням, перелезла через перила и скрылась во мраке, стенавшем над водой. Рейнхарт неторопливым шагом поднялся на мостки; на самом конце мола горел фонарь, и далеко впереди фигура Джеральдины то появлялась в белом полукружии его света, то исчезала. Когда Рейнхарт дошел до конца мостков, он потерял ее из виду.
Она спустилась на камни с подветренной стороны мола и улеглась в выемке.
— Тут совсем нет ветра, — крикнула она Рейнхарту.
Он перелез через перила и сел на камень возле нее.
Здесь было тихо — оазис в бушующей тьме.
Рейнхарт обнял Джеральдину, и они по очереди молча пили из бутылки. Джеральдина поставила транзистор на плоские камни у их ног — включать его они не стали.
— Ты настоящий сумасшедший, Рейнхарт, — сказала Джеральдина. — Ей-богу, что еще за серб?
— Сербы — это иностранцы из Сербии. В западной Виргинии есть сербы.
— Рейнхарт, ты еще побудешь со мной? — спросила Джеральдина.
— Безусловно.
— Я таких вопросов не задаю, — заверила она его. — Я знаю, что это ничего не значит. Я знаю, что это просто задвиг.
— Ничего, — сказал Рейнхарт.
Он попросил ее попеть гимны и спел вместе с ней «Опираясь на руку вечную», «Соберемся на бреге речном» и «Смерть — преддверье жизни вечной».
Джеральдина пела гимны с большой неохотой и только когда бывала пьяна.
— Они на меня жуть наводят, — сказала Джеральдина. — Что за радость их петь.
— Мне нравится петь с тобой, — сказал ей Рейнхарт. — А если бы тебе не нравилось их петь, то как бы я тебя заставил?
Они два раза спели «На берегах Огайо»[78] (этой песне ее научил Рейнхарт), а потом во всю мочь затянули «Я люблю музыку, музыку гор, настоящую музыку гор»[79].
— У тебя своего рода талант, — сказал Рейнхарт Джеральдине. — Не будь ты такой дремучей, тебя можно было бы раскрутить как настоящего самородка.
Над ними проносился ветер, но он не был холодным. «Отдает сушей, — подумал Рейнхарт, — ни запаха моря, ни привкуса соли». Джеральдина все больше пьянела.
— Я не хочу жить вечно, — сказала она Рейнхарту. — Я ничего не хочу. У меня нет никаких желаний.
— Так и следует, — сказал Рейнхарт.
— Ты ведь еще побудешь со мной, Рейнхарт?
— Безусловно.
— Я таких вопросов не задаю. Не задаю, верно?
— Нет.
— Твоя жена пьет, Рейнхарт?
— Ага, — сказал Рейнхарт. — Она пьет.
— И спит с другими?
— Она пьет и спит с другими.
— А какое у тебя право предъявлять ей претензии? Тебя же там нет.
— Я не предъявляю ей претензий. Она не спала с другими, пока я был там. Она даже и пила мало.
— Она такая же умная, как ты?
— Нет, — сказал Рейнхарт. — Но она очень умная. Она добрей меня.
— Мне это все равно, — сказала Джеральдина. — Я только одного не люблю — уставать.
Она поскребла между камнями, набрала горсть песка, смешанного с глиной, и поднесла сложенную лодочкой ладонь к подбородку:
— Словно ешь песок.
Рейнхарт ударил ее по руке снизу, и песок выплеснулся в темноту. Вода между камнями внизу понемногу поднималась.
— Ах, Рейнхарт, — сказала Джеральдина. — Знаешь, я люблю тебя потому, что ты такой чудной, далекий. Ты такой дикий, и тебе все нипочем.
— Ну, это не совсем так, — сказал Рейнхарт.
— Нет, мне правда хотелось бы, чтобы ты еще побыл со мной, потому что без тебя — это будет все равно что есть песок.
— Благодарю, — любезно сказал Рейнхарт.
— Честное слово, без тебя будет дико погано.
