— Никогда не думал, мистер Тухи, что смогу разделить ваши общественные воззрения, но теперь вынужден сделать это. Вы всегда разоблачали лицемерие высшей касты и превозносили добродетельность масс. Теперь я сожалею о преимуществах, которыми обладал в статусе пролетария. Если бы я все еще оставался в Адской Кухне, я начал бы этот разговор словами: «Послушай ты, гнида»! — но поскольку ныне я цивилизованный капиталист, я этого не сделаю. — Тухи ждал насторожившись. — Я начну так. Послушайте, мистер Тухи. Я не знаю, к чему вы стремитесь. Я не собираюсь выяснять мотивы ваших поступков. У меня не такой крепкий желудок, как у студентов-медиков. Так что вопросов я задавать не буду, как не буду и выслушивать объяснения. Просто впредь вы в своей колонке не будете упоминать одно имя. — Он указал на фотографию. — Я мог бы заставить вас публично объявить о смене ваших взглядов, и это доставило бы мне удовольствие, но предпочитаю вовсе запретить вам высказываться на эту тему. Даже единым словом, мистер Тухи. Никогда впредь. И не ссылайтесь на ваш контракт или какой-то пункт в нем. Не советую. Продолжайте писать в своей колонке, но помните о ее названии и ограничивайте себя сообразно ему. Не выходите за положенные вам рамки, мистер Тухи. Очень узкие рамки.
— Да, мистер Винанд, — легко согласился Тухи. — В настоящее время я не должен писать о мистере Рорке.
— Это все.
Тухи встал:
— Хорошо, мистер Винанд.
Гейл Винанд сидел за столом в своем кабинете и читал корректуру передовицы о нравственном значении воспитания в больших семьях. Фразы, как жевательная резинка, жеваная-пережеваная, прокручивались снова и снова, переходили изо рта в рот, падали на мостовые, прилипали к подошвам сапог, отправлялись снова в рот и изо рта попадали в мозг… Он думал о Говарде Рорке и продолжал читать «Знамя» — так было легче.
«Опрятность — большое достоинство в девушке. Обязательно каждый вечер простирывайте ваше нижнее белье и учитесь вести беседу на темы культурной жизни, тогда у вас не будет отбоя от поклонников». «Ваш гороскоп на завтра весьма благоприятен. Усердие и искренность будут вознаграждены успехом в области инженерного и бухгалтерского дела, а также в любви». «Любимыми увлечениями миссис Хантингтон-Коул являются садоводство, опера и коллекционирование ранних американских сахарниц. Она делит свое время между маленьким сыночком Китом и многочисленными благотворительными делами». «Я всего лишь крошка Милли, я всего лишь сирота». «Чтобы получить полную диету, вышлите десять центов и конверт со своим адресом и маркой…» Он листал страницы, думая о Говарде Рорке.
Он подписал контракт на рекламу пудинга «Крим» в течение пяти лет всех изданиях концерна Винанда — две полосы в каждом воскресном выпуске. Его сотрудники сидели перед ним — триумфальные арки из костей и плоти, памятники побед, напоминание о долгих терпеливых расчетах, об обедах в ресторанах, опрокинутых в глотку бокалах, о месяцах размышлений, воплощение его энергии, животворной энергии, переливавшейся подобно жидкости в стаканах в отверзнутые полные губы, в короткие толстые пальцы, энергии, изливавшейся в страницы воскресных выпусков — в изображения желтой массы, сдобренной клубникой, и желтой массы, сдобренной подливой на сливочном масле. Он смотрел поверх голов собравшихся в его кабинете людей на фотографию на стене — небо, река и запрокинутое вверх лицо.
«Мне больно, — думал он. — Мне больно всякий раз, когда я думаю о нем. От этого все проще и легче — люди, передовицы, контракты, проще и легче оттого, что становится так больно. Боль ведь тоже стимулирует. Кажется, я ненавижу его имя. Я буду повторять его снова и снова. Это боль, которую я хочу чувствовать».
Потом он сидел напротив Рорка у себя дома, в кабинете, и не чувствовал никакой боли — только желание смеяться без всякой злости.
— Говард, по меркам общепринятых идеалов человечества все, что ты делал в своей жизни, неверно. Но вот ты здесь, передо мной. И это кажется насмешкой над всем миром.
Рорк сидел в кресле у камина. Отблески огня бродили по кабинету; казалось, свет с удовольствием обволакивает все предметы в комнате, горделиво подчеркивая их красоту, кладя печать одобрения на художественный вкус человека, который создал для себя такое окружение. Они сидели вдвоем. Доминик, извинившись, после ужина ушла к себе. Она понимала, что им необходимо остаться наедине.
— Насмешкой над всеми нами, — продолжал Винанд. — Особенно над так называемым человеком толпы. Я всегда наблюдаю за людьми из толпы. Бывало, я специально садился в метро, чтобы посмотреть, многие ли читают «Знамя». Я их ненавидел, а порой и побаивался. А теперь я гляжу на них, и мне хочется сказать этому самому простому человеку: «Эх ты, глупец несчастный!» И больше ничего.
Однажды он позвонил Рорку утром на работу.
— Говард, приглашаю тебя перекусить… Встретимся через полчаса в «Нордланде».
Усевшись напротив Рорка за столом в ресторане, он с улыбкой покачал головой:
— Просто так, Говард, без всякой причины. Пришлось целых полчаса участвовать в тошнотворном мероприятии, вот и захотелось избавиться от неприятного осадка на душе.
— Что за мероприятие?
— Снимался с Ланселотом Клоуки.
— Кто такой Ланселот Клоуки?
Винанд от души расхохотался, забыв о привычной строгой сдержанности, не обращая внимания на удивленный взгляд официанта.
— В том-то и дело, Говард. Вот почему мне захотелось побыть с тобой. Чтобы услышать подобный вопрос.
— Да в чем же дело?
— Неужели ты не читаешь современных авторов? Разве ты не знаешь, что Ланселот Клоуки самый чуткий журналист-международник? Именно так отозвался о нем литературный критик — в моем «Знамени». Какой-то комитет только что признал Ланселота Клоуки лучшим авторам года или чем-то в этом духе. Мы публикуем его биографию в воскресном приложении, и мне пришлось позировать в обнимку с ним. Он носит шелковые рубашки и воняет джином. Вторую книгу он написал о своем детстве и о том, как оно помогает ему разобраться в международных отношениях. Уже продано сто тысяч. А ты ничего о нем не слышал. Ешь, ешь, Говард. Мне нравится, как ты ешь. Хорошо бы ты разорился, тогда я бы угостил тебя обедом, зная, что он действительно тебе нужен.
Он стал заходить к Рорку на исходе дня, не извещая заранее о своем появлении. У Рорка была квартира в доме Энрайта, помещение в форме кристалла и такое же светлое, с видом на Ист-Ривер. Квартира состояла из кабинета, библиотеки и спальни. Мебель Рорк заказал по своим эскизам. Винанд долго не мог взять в толк, почему помещение кажется роскошным, пока не обнаружил, что мебель совсем не бросается в глаза, создавалось впечатление простора, торжественной строгости, которого нелегко добиться. В денежном выражении это была самая скромная квартира, какую Винанду доводилось видеть за последние четверть века.
— Мы начинали одинаково, Говард, — сказал он, оглядев квартиру. — Мой опыт подсказывает мне, что такие люди не поднимаются из нищеты. Но ты поднялся. Мне нравится эта квартира, мне приятно бывать здесь.
— А мне приятно видеть тебя здесь.
— Говард, ты когда-нибудь властвовал хотя бы над одним человеком?
— Нет. И не стал бы, если бы представилась возможность.
— Не могу поверить.
— Однажды мне предлагали, Гейл. Я отказался.
Винанд с любопытством посмотрел на него. Он впервые услышал замешательство в голосе Рорка.
— Почему?
— Пришлось.
— Из уважения к тому парню?
— Это была женщина.
— Ну и глупо. Из уважения к женщине?
— Из уважения к себе.
— Не думаю, что я что-нибудь понимаю. Мы диаметрально противоположные натуры.
— Мне это тоже приходило в голову. Тогда я не имел ничего против.
— А теперь ты против?
— Да.
— Разве ты не презираешь все мои поступки?
— Презираю почти все, о которых мне известно.
— И тем не менее тебе приятно видеть меня?
— Да. Знаешь, Гейл, был один человек, он считал тебя олицетворением зла, которое уничтожило его и должно было уничтожить меня. Он завещал мне свою ненависть. Но была и еще причина. Думаю, я ненавидел тебя до того, как увидел.
— Я знал, что ты должен ненавидеть меня. Что же заставило тебя изменить отношение ко мне?
— Этого я тебе не могу объяснить.
Они поехали в Коннектикут, где из промерзшей земли вставали стены дома. Винанд шел следом за Рорком по будущим комнатам, слушал, как Рорк отдает распоряжения. Иногда Винанд приезжал один. Рабочие видели черный автомобиль, поднимающийся по извилистой дороге на вершину горы, видели, как Винанд издалека смотрел на стройку. Внешность однозначно говорила о его положении: излом шляпы, строгая элегантность плаща, уверенность манер, небрежно энергичных, — все заставляло вспомнить об империи Винанда. Во всем угадывались грохот печатных станков, покрывших пространство от океана до океана, множество газет, блестящие обложки журналов, лучи кинопроектора на экране, провода, опутавшие весь мир, — мощь и власть, вторгавшиеся во дворцы и столицы. Человек, застывший в напряженном внимании на вершине горы, был источником этой мощи и власти; они изливались из него каждый день и каждую ночь, каждую дорогостоящую минуту его жизни. Он одиноко стоял на фоне серого, как мыльная вода, неба, и снежинки, кружась, лениво опускались на поля его шляпы.
