– И плохо делают, – сказал репортер. – Потому что, кроме всего прочего, там, на улице, человек, который все время ходит за ними по пятам.
– Как? – сказал Хуан и выпрямился. Рука Андреса легла на его плечо. Он сел на стул. Клара схватила его за пиджак. – Абель —
– Спокойно, – сказал Андрес. – Бежать на улицу – не выход.
– Как странно, но я это понял только сейчас, – сказал репортер Стелле. – А все из-за теплого пива —
этой мерзкой мочи, сваренной орангутангом в полотняном костюме, тухлой мочи, приготовленной женщиной, питающей пустые иллюзии —
из-за этого пива, что бродит у меня под кожей лица.
– Да, вижу, ты здорово набрался, – сказал Андрес. – Но ты его видел или нет?
– Сигарету закуривал, – сказал репортер. – На углу Бушара.
– Дайте я выйду на минуту, – сказал Хуан очень спокойно. – Посмотрю – и все. Ты не представляешь, как мне хочется поговорить с Абелем.
– А поговорить тебе надо не с Абелем, а с Калимано, – сказал Андрес. – Стелла, пойми хоть ты, что —
Стелла взвизгнула, бабочка (а за ней еще одна) запуталась у нее в волосах. Матрос в глубине зала передразнил ее – тоже взвизгнул, а следом за ним и другой. Женщина, только что вошедшая в зал, быстро обернулась на визг и вскинула вверх руки, словно защищаясь.
– Бедное чешуекрылое, – сказал репортер. – Вот оно, смотрите, какое у него шелковистое брюшко.
– Жуть, – сказала Стелла. – На крыльях – как будто буквы.
– Реклама, – сказал репортер. – Какие-нибудь мерзкие призывы. Смотри-ка, Джонни, смотри, начинается. Пошли отсюда скорее, пахнет жареным.
Кто-то на улице, видно, бросил камень, и тот гулко ударился о крышу. В глубине зала закричали, визгливо захохотали и полупьяный матрос —
So I dream in vain
but in my heart it always will remain –
сгреб в охапку бутылки с полки за стойкой, —
но одна (с граппой) выскользнула и разлетелась вдребезги, наполнив воздух сладковатым запахом, заглушившим и табачный дым, и туман —
the memory of love – refrained[94].
«Куда дальше, – подумал Андрес, вскакивая на ноги. – Ну, старик, теперь каждый думает сам. В такой миг каждая жаба ищет свой колодец».
– А теперь, когда ты решилась оставить в покое мой пиджак, – сказал Хуан, – я думаю, ты не станешь противиться тому, чтобы я вышел и посмотрел, там ли Абелито.
– Бывают поступки и поступки, – устало сказал Андрес. – Настоящие и все остальные. И лучший твой поступок на данный момент называется Калимано.
– Но мы не хотим уезжать, – сказала Клара, глядя на него с нежностью.
– Остаться означает Абель, – сказал Андрес. – Послушайте, ребята, вам никак нельзя остаться. Этот камень, брошенный в крышу, предназначался не ему, не Стелле и не мне. Его бросили в вас. – В зале стоял такой гвалт, что Андресу пришлось повысить голос. – Какая жара… Посмотри на свои руки, Клара. Дотронься до лица. Нужен другой воздух, чтобы твоя кожа высохла от пота.
– Дело не в том, что я хочу остаться, – сказала Клара. – Просто я не вижу, почему надо уезжать.
– Давайте втроем выйдем на улицу, – пробормотал Андрес. – Возможно, там вы увидите.
– Увидим Абеля? – спросил Хуан, поднимаясь.
– Возможно, – сказал Андрес. – Стелла, останься с репортером, он совсем засыпает.
– Расскажете потом, – сказал клевавший носом репортер. – I am Ozimandias, king of kings[95] —
что в переводе означает… Ладно, материала – на полную колонку корпусом…
– На много колонок, – сказал Хуан. – Для Озимандиаса. Спи, репортер, а Стелла заботливо будет охранять твое похмелье.
– Я, – сказал репортер, – не сплю.
Андрес отступил в сторону, пропуская вперед Клару с Хуаном. Положил, было, свой бумажник в карман Стеллы, но снова достал и вынул из него пару купюр.
– На всякий случай…
Стелла посмотрела на него, зажала бумажник в руке и опустила себе в карман.
– Иди, не беспокойся, – сказала она. – Я сама управлюсь.
– Может, я немного задержусь, – сказал Андрес. – Но лучше мне пойти одному. Если тебе станет тут неуютно или начнут донимать, оставь репортера спать, а сама —
– Иди, не беспокойся, – сказала Стелла.
– А если все будет нормально, подожди меня тут немного. – Он коснулся ее щеки тыльной стороной ладони и пошел к двери, а на пороге обернулся и, вложив два пальца в рот, свистнул, подзывая Калимано. В глубине зала задвигались стулья, эдакое маламбо без музыки, звякнули разбитые бутылки, Калимано вынырнул из-под груды чего-то и, не торопясь, твердо ступая, направился к двери.
– Останься здесь, – сказал Андрес и вложил ему в руку одну бумажку. – Когда я опять свистну, выходи к нам.
– Как прикажете, – сказал Калимано. – А покудова пропущу стопочку для освежения тела, чтобы не потеть,
Хуан смотрел в сторону Бушара, но из-за тумана и красноватого зарева, становившегося все ярче, трудно было разобрать очертания фигур и даже зданий. Они вдруг поняли, что в кафе было прохладнее и не чувствовалось этой вибрации, этого дрожания воздуха, запаха паленой резины и сырого луга —
и вот этого чего-то на земле —
потому что иногда казалось —
Люди, группками проходившие по улице, не разговаривали, дышали тяжело. Почти не было прохожих-одиночек, шли или парами, или группками, впятером, вшестером, вниз по Виамонте к порту. Кто-нибудь вдруг отделялся от группы и нырял в «First and Last». И никаких признаков Абеля.
– Как у Поля Жильсона, – пробормотал Хуан.
Abel et Cain
Tout le monde a bel et bien
disparu.[96]
– Смотри, – прошептала Клара, приникая к нему.
– Смотри туда.
При таком тумане – пламя (или просто в воздухе отражается что-то, чему надо найти объяснение)? А доски настила словно плыли в тумане, совершенно голубые, и светились —
– Красиво, – сказал Хуан. – Смотри-ка, бегут.
– Скоро тут бегать перестанут, – сказал Андрес.
– Говорят, на Леандро Алема провалилась мостовая в нескольких местах, смотри-ка.
Парнишка поддерживал женщину в красном и сказал что-то насчет —
и красная спина женщины, точно красное знамя
на плечах, —
насчет провалившейся канализации и газовых труб —
– А город погрузился в сон, – продекламировал Хуан, —
словно цветущий луг в ночи,
усыпан звездами ромашек.
Написано в четырнадцать лет на тетради в зеленой обложке. Что скажешь, Кларита?
Она смотрела на небо, в котором что-то происходило, совсем низко, почти у земли. «Хоть бы птица какая-нибудь, чайка, что ли, – подумала она. – И луны сегодня нет». Она увидела, что Андрес уходит, словно желая оставить их наедине. На углу Бушара он закурил сигарету, огонек спички высветил его профиль, склонившийся над сложенными корабликом ладонями.
– Tout le monde a bel, – сказал Хуан. – A bel et bien disparu[97]. Как далеко отсюда маркополо, старуха.
– И экзамен, – сказала Клара тоненьким, в ниточку, голосом. – Смотри-ка вон туда, как разрастается.
– Да, и со стороны Кордовы тоже.
– Как будто музыка ищет тонику. Лови.
– Как будто перчатка, один за другим, принимает пальцы руки. Получай.
Они обнялись, крепко, смятенно, почти как сама ночь —
– Я потею, – сказал Хуан. – Следовательно, существую. Я писал стихи.
– А я все училась и училась, – сказала Клара. – И убила человека, который все курит и курит.
– Андреса? – сказал Хуан. – Абеля?
– Абель жив. Абель бродит где-то здесь.
– Не знаю, – сказал Хуан. – Мне кажется, что Абель – как город, нечто такое, что a bel et bien disparu. Значит, Андреса?
– Да, – сказала Клара. – Я его убила, но мы этого не знали.
– Убивать – не есть предмет познания. Посмотри туда, на площадь.
– Вижу, – сказала Клара. – Дерево на пригорочке, омбу.
– Ты не можешь его видеть.
– Свет поднимается над ним. Он был как омбу, маленький и веселый. Чего он хочет?
– Ничего, – сказал мужчина, чуть, было, не столкнувшись с ними. Он крутанул назад, нетвердым шагом, словно колеблясь, прошел немного по улице, решительно свернул к «First and Last» и скрылся. Воротник пиджака у него был поднят, как будто —
– А теперь гораздо ближе, – сказал Хуан, указывая в направлении улицы Леандро Алема.
– Да, – сказала Клара. – И я думаю, еще немно-гои —
– Вон там, где копают фундамент.
– Да, там.
– Бедняга репортер, – сказал Хуан. – Как он заснул.
– Он очень добрый, репортер.
– Бедняга. И Андрес —
– Бедняга Андрес, – сказала Клара. – Бедняжка.
Калимано услыхал свист, поставил стакан на стойку и быстро вышел. Он увидел Андреса: тот смотрел в сторону центра, и на его лице лежал отсвет красноватого зарева. Дальше, почти на углу, силуэт обнявшихся Клары и Хуана походил на ствол без ветвей, жалкий обрубок.
– Порядок, – сказал Андрес. – Готовьтесь, мы едем. – И он не торопясь направился туда, где стояли Клара с Хуаном, ощущая на ходу только что появившийся во рту вкус – вкус копоти, проглоченной с воздухом. «Вкус пепла, – подумалось ему. – Прекрасные слова, голубка в ковчеге. Последним звуком на земле, наверное, будет слово – возможно, личное местоимение».
