Васарис шагал по коридору, зашел в зал и снова поднялся наверх, но безумные образы, словно в каком-то дьявольском кинематографе, кишмя кишели в его измученном мозгу. И опять «рабыня», и опять Люце. И обе вместе, принимая облик друг друга…
Девять ударов колокола раздались в коридоре, и Васарис вместе с хлынувшей толпой семинаристов снова направился в часовню в последний раз посетить sanctissimum. Это продолжалось минут пять-десять, часовня быстро опустела, но Васарис боялся идти спать. Воображение у него разыгралось, и он знал, что не сможет заснуть. Он продолжал стоять на коленях, один в пустой часовне, озаренной лишь красноватым светом лампады. В прошлом году он вот так же провел здесь в одиночестве многие часы, но то были часы спокойного созерцания, а затем пустого времяпрепровождения.
Теперь же он весь дрожал и горел, охваченный неведомым пламенем. Здесь, в этом святом месте, пред tabernaculum sanctissimi[87], при красноватом свете лампады он ощущал присутствие какого-то ужасного существа, которое искало его погибели. И он в страхе подумал, что ни разу еще не почувствовал близости бога, а близость дьявола почувствовал. Напуганный своей болезненной фантазией, он боялся пошевелиться и оглянуться назад. Изображения двух святых, которые обычно действовали так умиротворяюще, сейчас пугали его своей немотой, своими стихарями и сутанами, своими нимбами и даже самой своей нереальностью.
А греховные образы по-прежнему толпились перед ним. Все, что он когда-либо видел нескромного, теперь превращалось в омерзительные, непристойные картины. Васарис вспомнил совет другого духовного наставника, что когда хочешь отогнать искушение и не удается бежать от него, то надо представить себе что-нибудь противоположное, лучше всего мучения Христа. Он упал лицом на скамью и постарался вызвать в воображении весь крестный путь Христа. Это стоило ему глубокой сосредоточенности и величайшего напряжения воли. Вот уже спасителя пригвоздили к кресту и поставили на вершину горы. Но — о святотатство! — вместо страдающего Христа с креста бесстыдно улыбалась стройная «рабыня».
Васарис почувствовал, что падает в ужасную, черную пропасть и чье-то холодное дыхание обдает ему затылок. Он не видел, но явственно ощущал, что позади его кто-то стоит. Он услышал, как скрипнул пол и на задней скамье зашевелилось невидимое существо. Он хотел молиться, но безотчетный ужас сковал не только его язык, но и сердце, и волю. А существо уже склонилось к его уху, и Васарису показалось, что это как будто Варёкас, но не Варёкас, а кто-то невыразимо мерзостный, и нашептывает:
— Комедия, комедия, комедия…
С другой стороны наклоняется кто-то другой и еще более гадко бормочет:
— Вы такие же, как мы: и на девиц заглядываетесь и целоваться вам хочется, хочется, хочется…
Первый мерзко ухмыляется и насмешливо повторяет:
— Иди, Васарис, в ксендзы, иди, иди, иди… Ты будешь хорошим ксендзом, хорошим, хорошим, хорошим…
Васарису стало так страшно от этого палящего взгляда, от этого адского шёпота, что он собрал последние силы и мучительно застонал. В эту минуту чья-то рука схватила его за плечо. Он вскочил со скамьи и увидал рядом с собой высокую фигуру в черном.
— Почему вы не идете спать? — сказал духовник. — Нельзя так изнурять себя. Вы побледнели и стали похожи на мертвеца. Может быть, у вас не все благополучно?
Васарис с трудом понял, что с ним произошло, голова у него кружилась, но ему было легко оттого, что все уже миновало. Он не знал, как оправдаться:
— Нет, ничего… Я только на минутку остался, и что-то на меня нашло…
Во время реколлекции духовник, отправляясь на покой, заглядывал в часовню, — не остался ли там какой-нибудь беспокойный кандидат, терзающийся над неразрешимым вопросом о призвании.
Эту ночь Васарис проспал мертвым сном, а наутро у него чуть-чуть кружилась голова, и первую медитацию он продремал с открытыми глазами.
К вечеру он исповедался за всю жизнь. Он старался быть откровенным и перечислял свои грехи, даже несколько сгущая краски. Он долго придумывал, в какой бы форме сказать о своей склонности к «особам другого пола», но так ничего и не придумал. Не сумел он также поведать о своем охлаждении к делам души. В этом отношении он остался не очень доволен исповедью, но вообще-то ни одного греха не утаил. Рассказал о вчерашнем искушении и бреде. Духовник объяснил, что это у него от переутомления и нервного напряжения. Васарис ожидал, что он будет сурово порицать его за такую «вереницу грехов» и наложит тяжелое покаяние, но к великому его разочарованию духовник не столько ругал, сколько хвалил его:
— Возблагодари бога, возлюбленный брат, за то, что он спас тебя от падения. Благодаря великой милости господней ты можешь с чистым сердцем принять посвящение в иподиаконы. Конечно, ты должен бодрствовать и впредь, дабы не лишиться благодати и добродетели. Человек слаб по природе своей, а жизнь полна опасностей…
Духовник наложил на него покаяние — прочесть литанию всех святых и псалом «Miserere»[88]. Васарис знал из богословия, что подобное покаяние может быть наложено и за самые тяжкие грехи, и все-таки ждал большего.
После исповеди он почувствовал, что выполнил самую трудную и неприятную часть реколлекций. Тревожило его только то, что его исповедь была намного короче, чем у других. Он никак не мог догадаться, о чем они так подолгу говорили. Вопрос этот интриговал его с первого и до последнего курса, но остался без ответа.
На этот раз Васариса успокоило то, что духовник явно был доволен его исповедью. Исповедник обязан задавать вопросы исповедываемому, чтобы выяснить все неясное. Его ни о чем не спрашивали, стало быть, все было ясно и правильно.
Умиротворенно ждал он следующего дня — решающего в его жизни.
XXIV
В то утро Людас Васарис встал совершенно успокоенный, вместе с другими прочел утренние молитвы и отбыл медитацию. Обряд посвящения должен был начаться в десять часов, оставалось еще около трех часов на последние приготовления. Кандидаты подбрили тонзуры и еще раз повторили чин посвящения. Все старались оказать им услугу и вообще быть с ними внимательными и приветливыми. Младшекурсники смотрели на них почтительно и с любопытством дожидались назначенного часа. Многие испытующе следили за выражением их лиц, пытаясь угадать, что они чувствуют, утвердились ли в своем решении, не боятся ли, не сбежит ли кто из них в последнюю минуту, усомнившись в своем призвании. Товарищи расспрашивали их об этом, — одни, стараясь ободрить, другие, пошучивая, насколько позволяло сосредоточенное настроение кандидатов и важность приближающегося момента. Васарис после стольких страхов и сомнений по поводу своего будущего ждал теперь рокового часа без всякого волнения. Возможно, что нервы его были переутомлены за эти трудные дни реколлекций, возможно, он чувствовал, что когда решающий шаг будет сделан, все его сомнения и борьба потеряют смысл и он обретет душевное равновесие, мир и ясность.
Но все-таки одна многозначительная мелочь нарушила его спокойствие, вызванное не то усталостью, не то покорностью, не то надеждой на лучшее, и еще раз показала, насколько чувствительной и хрупкой была его душевная организация.
До посвящения оставалось только часа полтора. В комнате Васариса собралось несколько его друзей. Касайтис подбривал ему тонзуру. Петрила просматривал описание чина посвящения, еще двое сидели на кровати и наблюдали все эти приготовления.
— Еще немного — и ты законченный человек, — сказал Касайтис, — а с нами еще всякое может случиться.
— Не бойся, — ответил Петрила. — Если уж Людас допер до иподиакона, допрем и мы. Надо только держаться поосмотрительнее, чем Радастинас.
Один из сидевших на кровати возмутился словами Петрилы.
— Скажешь тоже! Не в осмотрительности дело, а в поведении. Если кто принимает посвящение благодаря одной осмотрительности, в этом, братец, мало чести.
— И как можно сравнивать Васариса с Радастинасом? Эх, Петрила, ты иной раз так зарапортуешься, — сказал другой.
— Да я вовсе не сравниваю, — оправдывался Петрила. — Я только хотел сказать, что Людас человек осмотрительный, больше ничего.
Васарису всегда было неприятно, когда напоминали о Радастинасе, а сейчас это показалось ему просто обидным. Ему было ясно, что Петрила намекал на его отношения с Люце и из-за этих отношений чуть не сравнил его с Радастинасом.
Тем временем тонзура была выбрита, и Людас решил перелистать статьи «Понтификала»[89]. Петрила обратил его внимание на одно место:
— Вот видишь, когда епископ спрашивает, достойны ли вы быть посвященными, он обращается не только к архидиакону, но и к мирянам: si quis habet aliquid contra illos, pro deo et propter deum cum fiducia exeat et dicat[90]. Как это тебе нравится?
