«Нужно спасти этот народ, — думал Анджело, глядя на нее, и подходил поближе, чтобы послушать.
Он наделен всеми добродетелями. Эта девушка родилась в семье дровосеков в лесах, принадлежащих моей семье; совсем крошкой ее принесли к нам в дом для развлечения моей матери. В течение десяти лет она была горничной; ведь уже в восемь лет она должна была забираться под тяжелую амазонку моей матери, чтобы расправить складки рубашки. И она готова умереть за меня. Даже скорее, чем за Джузеппе, хотя тот, уезжая, забрал ее с собой, научил ее любви и, надеюсь, женился на ней. Какая преданность! Как она хороша, и как чисто ее сердце! (Он не замечал, что порой губы ее складывались в сладострастную, а иногда и чуть распутную гримаску.) Она заслуживает Республики. Я готов на все, чтобы подарить ее ей. Вот мой долг. Вот мое счастье. И я не хочу иного!»
В ту пору, в этой маленькой Италии, Джузеппе развлекался от души. Он приближал свои губы к губам Лавинии и тихонько вторил ей (совсем тихо, почти шепотом, потому что говорил он о сокровенном, а где-то совсем рядом люди были подавлены заботами и умирали). В такие минуты лицо его утрачивало обычную жесткость и становилось спокойным и мягким. И несмотря на поразительное сходство с Терезой, оно казалось Анджело удивительно благородным.
Погода переменилась. Белое небо опустилось и теперь почти касалось вершин деревьев, а кое-где верхушки кипарисов, словно срезанные ножницами, исчезали в белом мареве. До сих пор небесные паруса были натянуты довольно высоко, и под гипсовым куполом иногда пробегали волны серого ветра. Но вот небо опустилось и зависло в четырех или пяти метрах от земли. Птиц большей частью не было видно, даже ворон: они теперь вели какую-то очень таинственную жизнь над этим потолком, откуда они изредка просачивались в виде больших черных капель.
И сразу же усилилась жара, как будто закрыли дверцу духовки. И солнце, и тени, казалось, замерли на месте. Яркий свет достигал апогея в полдень, становился слепящим, затем постепенно шел на убыль и внезапно превращался в ночь.
А потом возникло еще одно явление, очень всех встревожившее. Люди перестали слышать друг друга. Сколько бы вы ни пытались говорить с кем-нибудь, вы все равно продолжали говорить сами с собой. Собеседник молча смотрел на вас, а если и начинал тоже говорить, то видны были только его безмолвно движущиеся губы, а кругом по-прежнему царила какая-то угрожающая тишина. Если крикнуть, то крик щелчком отдавался в ваших ушах, но никто, кроме вас, его не слышал. Так продолжалось много дней.
Конечно, все по-прежнему было залито густым меловым светом, ограничивавшим поле зрения. Чтобы взглянуть вдаль, нужно было согнуться, словно подсматривая в щель под дверью.
Ветра не было, но откуда-то стали долетать совершенно неожиданные запахи. Сначала это был резкий запах рыбы, как от только что вытащенных из воды на траву сетей. Потом он превратился в запах болота, гниющего тростника, разогретой солнцем грязи. Этот запах, как, впрочем, и другие, вызывал галлюцинации. Меловая белизна воздуха, казалось, стала зеленеть. А следом (или, может быть, одновременно) появился запах, похожий (но сильнее) на запах огромной запущенной голубятни, пронзительно-терпкий запах голубиного помета. И он тоже (а кругом по-прежнему не было видно ничего, кроме слепящей белизны) вызывал очень неприятные видения: казалось, что чудовищных размеров голуби, сидя на яйцах, покрывают землю удушающе толстым слоем помета и пуха. И был еще пронзительный запах очень соленого пота, от которого щипало глаза, как от запаха овечьей мочи в запертой овчарне.
Однако все эти видения, порождаемые запахами, не пугали, а точнее, не они внушали страх. Гипсовый потолок начал вдруг стремительно разрушаться, от него отваливались куски штукатурки, обнажая нечто вроде темного чердака. Свет померк. Наконец, замелькали молнии, а точнее, не настоящие молнии, а зарницы, вспыхивающие тут и там, словно свечи, желтоватым, желчным огнем и угасающие с легким потрескиванием, так и не разразившись громом. Воздух был наполнен запахом фосфора.
И вдруг в один прекрасный день, хотя никто не видел молнии, раздался сухой, словно удар молота, раскат грома. С этого момента удары молота следовали один за другим, методично взламывая тишину. Потом пошел дождь. В течение нескольких дней он окутывал все тонким и теплым муслином. Затем в этом прозрачном занавесе появились полосы. Следующие два или три дня полосы становились все более плотными, так что сквозь них нельзя уже было различить цвет деревьев. Наконец, он полил стеной, обрушивая на землю такие тяжелые и плотные глыбы воды, что она глухо стонала под его ударами.
Потоки воды буквально смывали лагерь. Хижины рушились. То и дело приходилось бежать на помощь семьям, которые, по колено в грязи, пытались спасти свои пожитки. Укрыться было негде. Потоки черной воды заливали даже самые высокие утесы. Отряды рабочих в блузах и с кожаными портупеями самоотверженно спешили на помощь всем и каждому. В конце концов эти люди, постоянно обремененные ружьями, промокшими детьми и суровыми добродетелями, начали раздражать Анджело.
«В чем ты, собственно, можешь их упрекнуть? — размышлял он. — Кто занимается спасением на другом холме, где нет таких отрядов? А как спасет свою семью тот, кто оказался один в этом диком месте?»
В течение сорока часов дождь обрушивал на людей свои водяные глыбы; не яростно, а как-то спокойно и умиротворенно. Наконец раздался великолепный удар грома: небо на мгновение разверзлось огненной бездной, а потом загрохотало так, что чуть не лопнули барабанные перепонки. В темном небе появился просвет. Среди головокружительных нагромождений облаков засияла небесная лазурь. По мере того как эти башни из облаков удалялись друг от друга, открывая небесный простор, лазурная голубизна переходила в синеву горечавки, а бьющие из-за туч солнечные лучи окружали их края золотистой каймой.
Женщины отстегнули свои турнюры: сделанные из ваты, а не из волоса, как у светских дам, они пропитались водой. Им пришлось снять и юбки, слишком широкие, тяжелые и залепленные грязью. В одних нижних юбках у них был очень республиканский вид, только лица под аккуратными прическами, из которых не выбилось ни пряди, сохраняли свою обычную благопристойность и скованной была походка, потому что они стеснялись в полную силу передвигать ногами.
Вскоре умерло пять или шесть стариков. Промокшие и продрогшие до костей, они так и не смогли согреться, несмотря на то что были разведены огромные костры, дававшие, правда, больше дыма, чем огня.
Долина внизу была неузнаваема. Многометровая толща бурной, пенистой воды покрывала луга. Невозможно было обнаружить те места, где раньше стояли палатки лазарета. На склоне другого холма, у самого края потока, затопившего долину, группка черных человечков, похожая на щепотку муравьев, суетилась около каких-то белесых обломков. Оливковые сады над ними были пусты. Еще несколько черных человечков копошилось немного выше, у опушки соснового бора.
Вода из долины стекала к городу и через ворота проникала внутрь. В течение нескольких дней облака оставались серыми, затем поголубели.
Умерло двое детей. От простуды. Женщины заговорили об эпидемии крупа. Они очень разнервничались. Их лица похорошели от светящейся в глазах тревоги, детей они все время держали на руках. Но все обошлось несколькими легкими простудами. Рабочей страже удалось просушить дрова. Они трудились без устали, не снимая промокших блуз и брюк и не расставаясь с оружием. Наконец удалось развести огонь и усадить вокруг всех, кто дрожал от холода.
Мужчины в блузах тоже устроились около огня. Они разобрали свои ружья, высушили их, смазали, снова собрали, а вместо отвертки закручивали винты кончиком ножа. Это был своего рода смотр оружия.
— Ты к этому имеешь какое-нибудь отношение? — спросил Анджело Джузеппе.
— Я ко всему имею отношение, — не без гордости ответил тот.
Облака сгрудились на линии горизонта; они стали темно-синими, потом лиловатыми и наконец бордовыми. Все заметили это. Облака жили и двигались. Время от времени их груды обрушивались на дальние холмы и скрывались за ними, все больше обнажая безбрежное небо, светящееся какой-то немыслимой синевой. И наконец, словно освещенное заходящим солнцем — хотя был полдень, — появилось алое, как мак, облако.
Солнце пылало. Над грязными лужами заклубился пар. Дни были знойными, а ночи холодными.
Один человек умер от скоротечной холеры. Он сгорел за два часа. Это был один из рабочей стражи. Он нес караул. Но вдруг ружье словно стало мешать ему. Он снял его и прислонил к дереву. А потом все этапы холеры стремительно последовали один за другим: судороги, посинение, ледяное тело, агония. Моментально вокруг него образовалась пустота; разбежались даже те, кто сначала пытался помочь ему.
