— Держи лошадей-то, держи! — закричал Левшин. Но испуганные кони вышли совершенно из повиновения. Несмотря на все усилия Ферапонта, они свернули с дороги и как шальные бросились прямо в лес. Проскакав шагов сто по кустам и мелкой поросли, они врезались в самую середину леса; повозка задними колесами задела за сосну, лошади остановились, но колеса разлетелись вдребезги, и кибитка упала набок. К счастью, никто не ушибся, и когда Левшин высадил из повозки своих спутниц, то увидел, что из них гораздо более испугалась Дарья, чем Софья.
— Господи Боже мой! — вопила толстая девка, — что с нами будет!.. Ведь медведь-то нас всех переест!..
— Эх, Дарья, нишкни! — прервал Ферапонт. — Небось! Он никого не съест.
— Чу! Слышишь, как он ревет?.. Ах, батюшки! Никак идет сюда!.. Ну, пропали наши головушки!
— Да что тебе дался медведь?.. Говорят тебе — небось!.. Ему теперь не до нас; ему бы поскорее до водицы добраться, а не то пчелы-то закусают до смерти. Ну что, батюшка, — продолжал Ферапонт, обращаясь к Левшину, который суетился вокруг кибитки, — что колесы?
— Одни ступицы остались.
— Ну вот-те бабушка и Юрьев день! Что ж нам теперь делать-то, Дмитрий Афанасьевич?
— Вестимо, что!.. Ведь отсюда близехонько скит перекрещеванцев; ступай купи у них телегу.
— Да они, пожалуй, заломят и Бог знает что.
— Все равно! У тебя деньги есть, давай, что просят.
— Нет, Ферапонт, — сказала Дарья, — хоть вовсе не ходи: теперь все еще спят, а коли где и достучишься, так тебя ни за что в избу не впустят. Ведь здесь такой народ, что не приведи Господи!
— Э! Знаешь ли что, Дарьюшка?.. Пойдем-ка вместе к твоей знакомой старушке, Аксинье Никитичне…
— Да ее нет дома. Я вчера к ней заходила. Ушла за пятнадцать верст и домой-то вернется разве сегодня к вечеру.
— Ну, плохо дело!.. Мы будем здесь валандаться, а Андрей Поморянин, того и гляди, что нагрянет сюда с целой ватагой… Постой-ка, постой!.. Ведь избенка этого безумного Павла — тот, что хотел нас в дождевой воде перекрещивать — кажись, близехонько отсюда? Попытаться разве… Не ровен час: иногда и дурак сослужит службу лучше умного… Ты, батюшка, останься здесь, только смотри, чтоб нас и слышно не было… Как знать, неравно вдруг нагрянут. А чтоб и лошади стояли смирно, так пощиплите травки, да дайте им перехватить, а я пойду, толкнусь к этому шальному.
Ферапонт не ошибся в своем предположении, избушка перекрещеванца Павла была шагах в трехстах от того места, где их разбили лошади. Он тотчас узнал ее по огромной плетушке с дождевой водой, которая стояла по-прежнему у самых ворот. Ферапонт стукнул по окну.
— Кто там? — раздался в избе звонкий голос Павла.
— Я, батюшка, — я!
— Да кто ты?
— Знакомый.
Окно растворилось, и Павел высунул из него свою косматую голову.
— Здравствуй, отец Павел! — сказал Ферапоит. — Мне надо с тобой словечко перемолвить.
— Да ты кто таков?
— А вот помнишь, третьего дня проезжие — еще ты уговаривал нас креститься в дождевой воде.
— Ну, так что ж?
— А то, батюшка, что мне надо об этом путем с тобой потолковать. Уж, полно, не правду ли ты говоришь, отец Павел?
— Ну, коли ты хочешь об этом со мной побеседовать, так милости просим.
Павел отпер ворота и, введя своего гостя в избу, пригласил его сесть на лавку под образами, но Ферапонт низко поклонился и промолвил смиренным голосом:
— Нет, отец Павел, изволь-ка садиться в передний угол, ты ведь наставник, а я что? я и постою.
Павел, который во всю жизнь свою не мог попасть ни к кому в наставники, обомлел от радости; он вытащил из-под лавки рогожку, разостлал ее на полу, потом снял с полки толстую книгу в кожаном переплете, разогнул ее и положил на стол, а сам, поместясь под образами, погладил с важностью свою жиденькую бородку и сказал:
— Ну, коли ты прибегаешь ко мне яко суетный и избираешь меня в свои отцы духовные и наставники, так и приемлю тебя с любовью. Я вижу, ты желаешь покаяться в грехах твоих — кайся, чадо, кайся!
— Вот тебе раз! — подумал Ферапонт. — Ах, ты шельмец этакий, еще хочешь исповедовать!..
— Ну, что ж ты, чадо? — продолжал Павел. — Преклони колена и кайся во грехах своих!
— Нет, батюшка! — прервал Ферапонт, — эта речь впереди. Я хотел только сказать тебе, что третьего дня мы с барином торопились в село Толстошеино, так нам некогда было тебя послушать, а все-таки нас раздумье взяло… Немного ты слов сказал, отец Павел, а все они у меня и у моего барина крепко в голове засели.
— Право?
— Как подумаешь — подлинно правда: вся земля осквернена!
— Уж я тебе говорю!.. Живого местечка не осталось. Куда ни оборотись, все мерзость запустения!
— Истинно так!.. И барин мой говорил то же.
— А коли вся земля предана скверне, так как же текущие по лицу его воды могут оставаться неоскверненными.
— Так, так!.. И барин мой говорит то же.
— А ведь окрещенных в оскверненной воде надо опять перекрещивать?
— Надо, батюшка, надо!
— Ну!.. А в чем же ты их станешь крестить?.. Ан дело-то и выходит, что одна только и есть вода, непричастная сему злу — вода небесная. Сиречь дождевая?.. Вот и барин мой говорит то же. — А коли так, зачем же дело стало?.. Где твой барин? Подавай его!.. Я вас сейчас окрещу.
Нет, отец Павел, погоди!.. Дай нам прежде подумать да приготовиться — ведь это дело не шуточное.
— Эй, не откладывайте!.. Благо вы попали на правый путь… Что тут мешкать, коли у меня есть про вас крещенье истинное, и отпущение грехов, и спасение душевное…
— Так, батюшка, так!.. А есть ли у тебя телега?
— Телега! На что тебе?
— Да вот дело какое, отец Павел, мой барин был нареченным женихом дочери Андрея Поморянина.
— Как!.. Этого пришельца… отщепенца окаянного, который называет нас еретиками?
— Да ведь дочь-то вовсе не в батюшку, и она тоже говорит, что барин.
— Ой ли?
— Как же!.. Ведь за этим и дело встало. Андрей как-то подслушал, что мой барин уговаривался с его дочерью взять тебя в наставники — вот и пошла потеха!.. Батюшка, как он осерчал!
— Эка зависть, подумаешь!.. Мало ли у него учеников-то, разбойник этакий!
— Ну, вот поди ты!.. Поднял такой крик, что святых вон поноси!.. Уж он позорил, позорил тебя!.. Что, дескать, этот Павел — дурачина, мужик безграмотный!
— Безграмотный?.. Врет он, нечестивец этакий!.. Вишь, учен больно!.. Да я плевать хотел на его сатанинскую мудрость! Что мудрость земная?.. Прах!
— Вот и барин мой говорит то же, да он-то свое несет. «Коли, дескать, ты едешь в ученики к этому лапотнику Павлушке Калмыку, так не выдаю за тебя дочери; пошел вон из дому!» Ну, делать нечего, вот мы и поехали й село Толстошеино: там у барина моего есть приятель; а сегодня чем свет поехали к Андрееву скиту да дочку-то у него и сманили.
— Право?.. Дело, ребята, дело!.. Аи да молодцы!.. Ништо ему, еретику проклятому!
— Да вот, отец Павел, какой грех случился: недалеко от твоей избы медведь перебежал через дорогу…
— Медведь?.. Так вот что?.. То-то я слушаю, что это Жучка у меня на пчельник воет как за язык повешенная…
— Кони-то у нас молодые, — продолжал Ферапонт, — испугались, кинулись в сторону, изломали повозку— вот мы теперь и сидим, а того и гляди, что за нами погоня будет.
— Да вы куда едете?
— В село Толстошеино.
— А кони ваши где?
— Там, с барином, в лесу — близехонько отсюда.
— Телега-то у меня есть — и знатная телега.
— Мы тебе за нее заплатим, отец Павел.
— Зачем!.. Ведь вы скоро опять ко мне будете?
— Как же!.. Дай только нам свадьбу отпировать, а там все к тебе приедем.
— Так вы захватите ее с собой.
— И то дело!.. А ты нашу повозку побереги. Да только, пожалуйста, отец Павел, поторопись!.. Ведь Андрей как раз нагрянет с народом, а нас всего двое.
— Ну, пойдем!
Когда они вышли на двор, Ферапонт, не мешкая, осмотрел телегу и принялся уже тащить ее со двора, как вдруг остановился и стал прислушиваться.
— Постой-ка на минутку, — шепнул он, выпуская из рук оглобли. — Что это как будто б ветром наносит?.. Чу! Слышишь?
— Да, слышу!.. Сюда едут и, кажись, очень шибко.
— Ну, так и есть! Отец Павел, запри-ка ворота да пойдем в избу. Коли они остановятся да станут тебя расспрашивать…
— Небось! Уж я знаю, что им ответить.
Не прошло двух минут, как этот глухой шум превратился в громкий и внятный конский топот; можно было ясно различить, что довольно многолюдная толпа всадников скачет по лесу. Вот они поравнялись с избою Павла… «Стой!» — закричал кто-то повелительным голосом. Павел выглянул в окно: подле самой завалинки стояла телега, запряженная тройкой пегих лошадей, а крутом нее человек десять верховых.
— Послушай-ка, любезный, — сказал человек пожилых лет, который сидел в телеге, — проехала здесь повозка тройкою?
