Он почти не выходил из комнаты и редко притрагивался к еде, которую ему приносили, что заставляло домашних печально качать головами, по ошибке принимая глубочайшее сосредоточение на деле за оцепенение. Тем временем жизнь в осиротевшей без Изабель и сконцентрировавшейся на нем семье входила в колею, как и положено жизни, пробуждаясь для новых устремлений. По сути, тогда в оцепенение погрузился не отец Изабель, а ее сын.
Однажды вечером, спустя месяц после смерти матери, он ворвался в комнату Фанни, как раз когда она, склонившись над конторкой, рьяно складывала колонки цифр, уже покрывшие несколько страниц. Это математическое упражнение было напрямую связано с ее будущими доходами от электрических фар, только что поступивших в продажу. Но Фанни, устыдившись, что увлечена чем-то, а не сидит и скорбит, поспешно убрала вычисления и оглянулась, чтобы поприветствовать своего изнуренного гостя:
— Джордж! Ты меня перепугал.
— Прости, что не постучал, — прохрипел он. — Не думал, что ты занята.
Она повернулась на стуле и внимательно посмотрела на него.
— Присядь, Джордж.
— Нет. Я заскочил, чтобы…
— Я слышала, как ты расхаживал по своей комнате, — сказала Фанни. — С самого ужина, и, по-моему, ты мечешься по ней почти каждый вечер. Не думаю, что это хорошо, твоя мама схватилась бы за голову, будь она… — Фанни замялась.
— Слушай, — поспешно сказал Джордж, — хочу еще раз подчеркнуть, что я всё делал правильно. Как я мог поступить иначе?
— Ты это о чем?
— Обо всем! — воскликнул он и загорелся: — Говорю тебе, я всё делал верно! Господи, хотел бы я знать, что еще мог поделать человек в моем положении! Было б ужасно, если б я пустил всё на самотек и не вмешался, это было б кошмаром! Что еще, черт побери, я мог сделать? Надо было пресечь эти сплетни! Разве хороший сын поступил бы по-другому? Разве я сам от этого не пострадал? Мы с Люси поссорились, но со временем наверняка бы помирились, а прогоняя ее отца, я положил конец всему. Я знал, что так будет, но всё равно сделал это, потому что так правильно, это должно было остановить сплетников. По той же причине я увез маму. Я знал, это поможет заткнуть их. Ей нравилось со мной, она была совершенно счастлива. Говорю тебе, по-моему, она жила великолепно, и это служит мне единственным утешением. Она не дожила до старости, осталась молодой и красивой, и я чувствую, что она так и хотела уйти, не превратившись в старуху. У нее был хороший муж, она жила в роскоши и комфорте, какие многим и не снились, — разве это не счастливая жизнь? Она была всегда весела, и когда я вспоминаю ее, я вспоминаю ее чудесный смех, он так и стоит в ушах. Если мне удается забыть дорогу домой и последнюю ночь, я всегда думаю о том, как она веселилась и смеялась. Неужели можно назвать эту жизнь несчастной? Несчастные люди так много не смеются, разве нет? Раз они несчастны, они так и выглядят — вот как они выглядят! Слушай, — он с вызовом посмотрел на Фанни, — ты будешь отрицать, что я всё сделал правильно?
— Тут я не судья, — попробовала успокоить его Фанни, потому что в голосе и жестах Джорджа чувствовалось волнение. — Я знаю, что ты считаешь это верным.
— Я считаю! — с яростью повторил он. — Господи боже ты мой! — И он начал мерить шагами комнату. — Что еще я мог сделать? Какой у меня был выбор? Что могло утихомирить сплетников? — Он подошел к ней вплотную, остановился и, размахивая руками, громко и сипло продолжил: — Ты меня слышишь? Я спрашиваю, что, черт возьми, могло заткнуть сплетников?
Фанни отвернулась.
— Они давным-давно замолчали, — нервно ответила она.
— Иными словами, я был прав? — закричал Джордж. — Если б я тогда кое-куда не сходил, эта клеветница Джонсон так и продолжала бы наговаривать… всё еще трепала бы…
— Нет, — перебила Фанни. — Она умерла. Ее хватил удар примерно через полтора месяца после вашего отъезда. Я не стала писать об этом, потому что не хотела… потому что подумала…
— Но остальные-то не перестали бы болтать.
— Не знаю, — сказала Фанни, отводя встревоженный взгляд. — Тут всё очень переменилось, Джордж. Те остальные, о которых ты говоришь, — кто знает, где они теперь. Конечно, сплетничали единицы, кто-то уже умер, другие живы, но ты их вряд ли встретишь, а кто-то, о ком бы ты там ни думал, просто растворился среди приезжих, которые слыхом про нас не слыхивали, а мы — про них, к тому же людям свойственно забывать, иногда кажется, что они могут забыть всё. Ты даже не представляешь, как тут всё поменялось!
Джордж мучительно сглотнул, прежде чем заговорить.
— То есть ты вот так здесь сидишь и рассказываешь мне, что надо было всё оставить как есть… Да уж! — Он опять заметался по комнате. — Говорю тебе, я поступил единственно верно! Если ты не согласна, то что ж ты, ради всего святого, не скажешь, какие у меня были варианты? Критиковать легко, но раз уж критикуешь, изволь объяснить, что еще я мог сделать? По-твоему, я ошибся!
— Я так не говорила.
— А вот и говорила! — заорал он. — Тогда ты мне всё высказала! Ну, что теперь скажешь, раз уж уверена, что я напортачил?
— Ничего не скажу, Джордж.
— Просто потому, что боишься! — произнес он и продолжил, вдруг высказав горькую, но точную догадку: — Ты упрекаешь себя за то, как сама поступила в той ситуации, и стараешься оправдаться, делая так, как захотела бы моя мама. Ты считаешь, я не вынесу, если пойму, что надо было поступить иначе. А я-то знаю это! Но в голове у тебя одно: ты уверена, что я был неправ. И дядя Джордж думает так же. На днях я напрямую спросил его об этом, и он ответил, как ты: пытался увернуться и быть повежливее. А мне не нужна ваша вежливость! Я знаю, что поступил правильно, и мне не нужно сюсюканье от людей, считающих, что это не так! По-моему, ты думаешь, что зря я не пустил к ней Моргана, когда тот приходил ночью, когда она… она умирала. Но если это так, что ж ты сама прибежала спрашивать разрешения у меня? Взяла бы да пустила! Она правда хотела с ним увидеться. Она…
— Ты думаешь… — начала потрясенная Фанни.
— Она мне так и сказала! — Он задыхался от неизъяснимой муки. — Сказала "еще разочек". Она хотела попрощаться с ним! Только и всего! И ты винишь меня и в этом, перекладываешь на меня собственную ответственность! Но уверяю тебя, я это и дяде Джорджу сказал, что виноват во всем не я один! Раз ты знала, что я неправ, увозя ее или прогоняя Моргана, раз ты была в этом уверена, почему допустила это? Вы с дядей взрослые люди, разве нет? Вы старше меня и так убеждены, что мудрее меня, так почему опустили руки и позволили мне делать всё, что заблагорассудится? Могли бы и остановить, раз уж я неправ, нет?
Фанни покачала головой.
— Нет, Джордж, — медленно выговорила она. — Никто не мог остановить тебя. Ты такой сильный, и…
— Что и? — громко спросил он.
— И она так любила тебя.
Джордж уставился на ее руку, его нижняя губа задергалась, он прижал ее зубами, но не смог удержать бешеных рывков.
Он выскочил из комнаты.
Она неподвижно сидела, прислушиваясь. Он бросился в комнату матери, но после хлопка двери до ушей Фанни не долетало ни звука. Наконец она встала и вышла в коридор, но и там была тишина. Тяжелая черная дверь спальни Изабель казалась Фанни, вперившей в нее взгляд, всё темнее и темнее; полированный орех мутно отражал свет люстры, висящей в дальнем конце коридора, что придавало двери таинственности, а единственная яркая точка на бронзовой ручке для растревоженной женщины была подобна не смолкающему в ночи воплю. Что же скрывалось от человеческого глаза и уха во тьме по ту сторону двери, во мраке, укутавшем любимые кресла Изабель, ее бережно собранную библиотеку и два огромных ореховых платяных шкафа с ее одеждой и шалями? Какие трагические вопросы напрасно задавались безвременно ушедшей любимой матери? "Господи, что еще я мог сделать?" И непроницаемая тишина была выразительнее всех слов, которыми при жизни отвечала Изабель, и сын начал понимать, какими красноречивыми могут быть мертвые. Они не могут перестать напоминать, как бы они ни любили живущих: у них просто нет выбора. Таким образом, Джордж мог вопрошать до потери рассудка: "Что еще я мог сделать?" — и до конца жизни посылать этот дикий крик небесам, ответом ему был лишь грустный шепот обреченной повторять одно и то же Изабель: "Мне бы с ним… увидеться. Еще… еще разочек".
Под окнами прошел веселый темнокожий, громко — и частенько не попадая в ноты — насвистывавший песенку о женщинах, рагу и джине. Потом появилась шумная компания юнцов, возвращающихся домой после какого-то важного посвящения, они грохотали палками по планкам забора, хрипло гоготали и даже пытались петь жуткими ломающимися голосами подростков на пороге взросления. Безо всякой причины, прямо как стая неожиданно встревоженной домашней птицы, они встали перед домом и почти полчаса галдели там, напоминая бушующую толпу.
