Трудно сказать, кто был более потрясен этими словами Годфри: Сайлес или Эппи. Мысль усиленно работала в голове Эппи, когда она прислушивалась к спору между ее старым любимым отцом и этим новым, чуждым ей, который внезапно появился, чтобы занять место туманного призрака, надевшего кольцо на палец ее матери. Ее воображение умчалось назад в догадках о прошлом и вперед в догадках о том, что означает это вдруг обнаружившееся отцовство. В последней речи Годфри она уловила слова, которые дали ей ясно понять, что ее ждет. Однако не мысли о прошлом и будущем определили ее решение. Его определили те чувства, которые трепетали в каждом слове, произнесенном Сайлесом. Но слова Годфри, помимо этих чувств, вызвали в ней сознание неприемлемости того, что ей предлагали, и неприязнь к новому отцу.
А Сайлеса снова охватил страх, что обвинение Годфри, может быть, справедливо и что он, Сайлес, препятствует благу Эппи. Он долго молчал, борясь с собой, прежде чем произнести решающие слова. Наконец он дрожащим голосом промолвил:
— Я больше ничего не скажу. Пусть будет так, как вы хотите. Поговорите с ней. Я не буду вам мешать.
Даже Нэнси, при всей ее острой чувствительности в отношении собственных привязанностей, разделяла точку зрения мужа, что Марнер неправ в своем желании удержать Эппи после того как появился ее настоящий отец. Она понимала, какое это тяжкое испытание для бедного ткача, но ее свод законов не позволял ей даже сомневаться в том, имеет ли отец по крови преимущество перед каким-либо приемным отцом. Кроме того, Нэнси, привыкшая проводить жизнь в довольстве и наслаждаться преимуществами «солидного положения», не находила ничего привлекательного в скромных радостях и обычаях людей, рожденных в бедности. По ее мнению, Эппи, восстановленная в правах, принадлежащих ей по рождению, должна была вступить, хотя бы и поздно, на путь бесспорного блага. Поэтому она выслушала последние слова Сайлеса с облегчением и решила, как и Годфри, что цель их стараний достигнута.
— Эппи, дорогая моя, — сказал Годфри, глядя на дочь не без смущения, ибо сознавал, что она достаточно взрослая, чтобы судить его, — мы хотим, чтобы ты всегда питала любовь и благодарность к человеку, который столько лет был тебе отцом, и поможем тебе как можно лучше устроить его жизнь. Но мы надеемся, что ты полюбишь и нас. И хотя я столько лет не выполнял долга отца, сейчас и до конца моей жизни я хотел бы делать для тебя все, что в моих силах, и обеспечить тебя, как мое единственное дитя. А в моей жене ты найдешь лучшую из матерей. Это — благословение, которого ты не знала с тех пор, как достигла возраста, когда умеют его ценить.
— Моя милая, ты будешь для меня самым дорогим существом, — с нежностью в голосе сказала Нэнси. — Если у нас будет дочь, больше нам ничего не нужно.
Эппи не вышла вперед и не присела, как раньше. Она взяла руку Сайлеса в свои, крепко сжала ее, — это была рука ткача с ладонью и кончиками пальцев, чувствительными к такому пожатию, — и заговорила более решительно и более холодно, чем прежде.
— Благодарю вас, мэм, благодарю вас, сэр, за ваше предложение. Оно очень великодушно, но очень далеко от моих желаний. Если бы меня заставили покинуть моего отца и я бы знала, что он сидит тут один, думая обо мне и тоскуя, для меня больше не было бы радости в жизни. Мы жили счастливо с ним вдвоем, и я не могу быть счастлива без него. Он говорит, что у него не было на свете никого близкого, пока я не была послана ему, и у него не будет никого, если я уйду. Он заботился обо мне и любил меня с первого дня. Я останусь с ним, пока он жив, и никто никогда не станет между нами.
— Но уверена ли ты, Эппи, — тихо сказал Сайлес, — уверена ли ты, что никогда не пожалеешь, оставшись среди бедняков, когда ты могла бы иметь самые нарядные платья и все самое лучшее?
Это особенно смущало его, когда он слушал слова Эппи, полные преданной любви.
— Я никогда не пожалею об этом, отец, — сказала Эппи. — Я не знала бы, о чем думать и чего хотеть среди дорогих вещей, к которым я не привыкла. И мне было бы совсем нелегко носить красивые платья, ездить в коляске, сидеть на почетном месте в церкви и при этом знать, что люди, которые мне дороги, перестали считать меня своей. Что же осталось бы мне тогда?
Нэнси бросила на Годфри грустный вопрошающий взгляд. Но глаза его были опущены, и он водил концом палки по полу, словно о чем-то рассеянно размышляя. Она решила, что будет лучше, если разговор продолжит она.
— Все, что ты говоришь, вполне понятно, мое дорогое дитя. Совершенно естественно, что ты привязана к тем, кто тебя воспитал, — мягко сказала она. — Но у тебя есть долг перед твоим законным отцом. Жертвы, может быть, принесет не одна только сторона. Если твой отец отворяет перед тобой двери своего дома, мне кажется, ты не имеешь права поворачиваться к ним спиной.
— Я знаю и люблю только одного отца, — пылко ответила Эппи со слезами в голосе. — Я всегда думала о маленьком домике, где он будет сидеть в уголке, а я буду заботиться о нем и работать для него. Я не могу думать ни о каком ином доме. Я не была воспитана, чтобы стать леди, и мне это не по душе. Я люблю людей труда, их пищу, их образ жизни. И я дала слово, — горячо закончила она, роняя слезы, — рабочему человеку. Когда мы поженимся, он будет жить вместе с нами и поможет мне заботиться об отце.
Годфри поднял на Нэнси глаза, полные страдания. Лицо его горело. Это было крушение всех его планов, его надежды в какой-то степени искупить тягчайший в своей жизни проступок. Ему стало душно в комнате.
— Пойдем отсюда, — прошептал он.
— Мы не будем сейчас больше говорить об этом, — сказала Нэнси, вставая. — Мы твои благожелатели, моя дорогая, и ваши также, Марнер. Мы зайдем к вам в другой раз. Теперь уже становится поздно.
Этими словами она старалась смягчить внезапный уход ее мужа, ибо Годфри, не способный больше вымолвить ни слова, направился прямо к двери.
Нэнси и Годфри молча шли домой при свете звезд. Войдя в столовую, Годфри тяжело опустился в кресло, а Нэнси, сняв капор и шаль, подошла к камину и стала рядом с мужем, не желая ни на минуту оставлять его одного и все же боясь проронить хоть слово, которое могло бы причинить ему боль. Наконец Годфри повернул голову в ее сторону, взоры их встретились, и они долго, не шевелясь, смотрели друг другу в глаза. Такой полный доверия взгляд мужа и жены напоминает первое мгновение отдыха после большой усталости или спасения от огромной опасности. И не следует прерывать ни словом, ни движением чувство сладостного забвения.
Наконец Годфри протянул руку к жене, и когда Нэнси вложила в нее свою руку, привлек ее к себе и сказал:
— С этим все кончено!
Нэнси наклонилась к мужу и поцеловала его.
— Да, боюсь, мы должны отказаться от надежды сделать ее своей дочерью. Нехорошо было бы насильно заставить ее жить с нами. Мы не можем изменить ее воспитания и всего, что оно ей дало.
— Да, — подтвердил Годфри с решительностью, не похожей на его обычно равнодушную и небрежную речь, — существуют долги, которые мы не можем погасить, как денежные, добавив проценты за истекшие годы. Пока я все откладывал и откладывал признание, много воды утекло, и теперь уже поздно. Марнер был прав, говоря о человеке, отвергающем благословение: оно достается кому-нибудь другому. Когда-то я хотел, чтобы меня считали бездетным, Нэнси, — теперь я буду считаться бездетным против моей воли.
— Значит, ты не хочешь объявить всем, что Эппи твоя дочь? — немного помолчав, спросила Нэнси.
— Нет, от этого никому не будет пользы, один только вред. Я постараюсь сделать для нее все, что могу, при той жизни, которую она избрала. Нужно узнать, за кого она собирается выйти замуж.
— Если ты полагаешь, что нет необходимости объявлять об этом, — оказала Нэнси, решив, что теперь она может с полным правом сказать то, о чем раньше считала нужным молчать, — мне бы очень хотелось, чтобы отец и Присцилла ничего не узнали о прошлом, кроме, конечно, того, что произошло с Данси, — этого-то уж не скроешь!
— Я расскажу всю правду в моем завещании, — задумчиво сказал Годфри, — да, я непременно открою всю правду в моем завещании. Я бы не хотел, чтобы меня случайно в чем-либо изобличили, как изобличили Данси. Если же рассказать об этом сейчас, это вызовет только излишние затруднения. Теперь я обязан сделать все, чтобы дать Эппи такое счастье, какого она сама желает. Мне кажется, — добавил он, помолчав, — что она имела в виду Эрона Уинтропа. Я, помнится, видел, как они втроем, вместе с Марнером, шли из церкви.
— Что ж, он человек трезвый и трудолюбивый, — сказала Нэнси, пытаясь смотреть на вещи в возможно лучшем свете.
Годфри снова задумался. Потом поднял печальный взор на Нэнси и сказал:
