Эрих Ремарк - Ночь в Лиссабоне

— Нет.

— Она не хотела ехать со мной, потому она и сделала это.

Я покачал головой.

— Она больше не могла вынести боли, господин Шварц, — сказал я осторожно.

— Не думаю, — возразил он. — Почему она сделала это именно за день до отъезда? Или она думала, что ее как больную не впустят в Америку?

— Почему вы не хотите предоставить умирающему человеку самому решить, когда жизнь для него становится невыносимой? — сказал я. — Это минимум, что от нас требуется!

Он смотрел на меня и молчал.

— Она держалась до последнего, — продолжал я. — Ради вас. Неужели вы этого не видите? Только ради вас. Когда она поняла, что вы спасены, она ушла.

— А если бы я не был таким слепым? Если бы я не стремился в Америку?

— Господин Шварц, — сказал я, — все это не остановило бы болезнь.

Он сделал какое-то странное движение головой.

— Она ушла, — прошептал он, — и вдруг стало так, словно ее никогда не было. Я видел ее. Там нет ответа. Что я сделал? Убил ли я ее или я сделал ее счастливой? Любила ли она меня, или я был для нее только палкой, на которую они опиралась, если это ей подходило? Ответа нет.

— А вам он обязательно нужен?

— Нет, — сказал он вдруг тихо. — Простите. Наверно, нет.

— Его и нет. И никогда не будет иного ответа, чем тот, который вы даете сами себе.

— Я рассказал вам все, потому что я хотел знать, — прошептал он. — Что это было? Пустое, бессмысленное бытие, жизнь бесполезного человека, рогоносца и убийцы…

— Этого я не знаю, — сказал я. — Но если хотите — это в то же время была жизнь человека, который любил, и, если это вам так важно, в некотором смысле — это была жизнь святого. Но что значат теперь все слова? Это было. Разве этого не достаточно?

— Это было. Но есть ли оно еще?

— Оно есть, пока существуете вы.

— Только мы его еще и удерживаем, — прошептал Шварц. — Вы и я. Больше никто. — Он уставился на меня. — Не забывайте этого! Должен же кто-то его удержать! Оно не должно исчезнуть! Нас только двое. Во мне оно не удержится. А умереть оно не должно. Оно должно жить дальше. Внутри вас.

Хоть я и скептик, при этих словах меня охватило странное чувство.

Чего хотел этот человек? Вместе со своим паспортом передать мне свое прошлое? Может быть, он уже решил умереть?

— Почему это умрет в вас? — спросил я. — Вы должны жить, господин Шварц.

— Я не лишу себя жизни, — спокойно ответил Шварц. — Нет. С тех пор, как я увидел красавчика, я решил, что не смею убивать себя, пока он жив. Но моя память неизбежно попытается разрушить воспоминание. Она будет перемалывать его, умалять, искажать, пока не приспособит к дальнейшему существованию, чтобы воспоминание перестало быть опасным. Уже через несколько недель я не смог бы рассказать вам то, что рассказал сегодня. Потому-то я и хотел, чтоб вы выслушали меня. В вас оно останется нетронутым, потому что оно не опасно для вас. А где-нибудь оно должно остаться, — сказал он вдруг с отчаянием, — в ком-нибудь! Таким, каким оно было! Пусть даже недолго!

Он вынул из кармана два паспорта и положил передо мной.

— Здесь и паспорт Элен. Билеты вы уже взяли. Теперь у вас есть и американская виза. На двоих.

Он слабо усмехнулся и замолчал.

Я, не отрываясь, смотрел на паспорта.

— Они в самом деле больше вам не нужны? — спросил я с усилием.

— Дайте мне взамен этих свой, — сказал он. — Он мне понадобится на один-два дня. Чтоб только добраться до границы.

Я посмотрел на него.

— В иностранном легионе, — пояснил он, — не спрашивают о паспортах, как вы знаете. Эмигрантов там принимают. И пока еще есть на свете такие люди, как тот красавчик нацист, было бы преступлением самому лишать себя жизни, которую можно отдать борьбе против этих варваров.

Я вынул из кармана свой паспорт и отдал ему.

— Спасибо, — сказал я. — От всего сердца спасибо, господин Шварц.

— Там есть еще немного денег. А мне их нужно совсем мало. — Шварц взглянул на часы. — Хотите еще немного помочь мне? Ее выносят через полчаса. Пойдемте со мной?

— Да.

Шварц расплатился.

Мы вышли в шумное утро.

На поверхности Тахо лежал корабль, белый и тревожный.

Я стоял в комнате возле Шварца. На стенах висели еще разбитые зеркала. Осколков уже не было, остались одни пустые рамы.

— Может быть, мне надо было остаться с нею в эту последнюю ночь? — спросил Шварц.

— Вы были с ней.

Женщина в гробу была похожа на всех усопших — то же бесконечно отсутствующее выражение лица. Ничто здесь более не занимало ее — ни Шварц, ни я, ни она сама. Нельзя было даже вообразить себе, как она выглядела на самом деле.

То, что лежало там, было статуей. И лишь один Шварц знал, какою она была тогда, когда еще дышала. Но Шварц думал, что это знаю теперь и я.

— У нее были еще… — сказал он, — там были…

Он достал из ящика стола несколько писем.

— Я их не читал, — сказал он. — Возьмите их.

Я взял письма и хотел положить их в гроб. Потом передумал. Мертвая наконец-то теперь принадлежала одному Шварцу. Так он думал. Письма другого не имели уже к ней никакого отношения.

Он не хотел похоронить их вместе с ней и в то же время не мог их уничтожить, ведь все-таки они были адресованы ей.

— Я возьму их, — сказал я и сунул письма в карман. — Они не имеют никакого значения. Меньше, чем разменная монета, на которую покупают тарелку супа.

— Костыли, — заметил он. — Я знаю. Она их однажды называла костылями, которые нужны были ей, чтобы снова быть верной мне. Вы понимаете? Это абсурд…

— Нет. Это не абсурд, — сказал я и добавил затем очень осторожно, со всем состраданием, на которое только был способен:

— Почему вы не оставите ее наконец, в покое? Она любила вас и оставалась с вами до тех пор, пока только могла.

Он кивнул. Он показался мне вдруг совершенно сломленным.

— Вот это я и хотел знать, — пробормотал он.

В комнате становилось жарко. Жужжали мухи. Погашенные свечи чадили. Там было солнце, здесь — мертвая. Шварц поймал мой взгляд.

— Мне помогла одна женщина, — сказал он. — В чужой стране все это так сложно. Врач. Полиция. Ее увозили, а вчера вечером привезли опять. Ее обследовали. Насчет причины смерти. — Он беспомощно посмотрел на меня. — Ее… Она не вся здесь… Мне сказали, я не должен раскрывать ее…

Пришли носильщики. Гроб забили. Шварц еле держался на ногах.

— Я поеду с вами, — сказал я.

Это было недалеко. Утро сияло, дул ветер, проносились облака, словно стая овчарок гналась по небу за стадом овец.

Шварц — маленький и одинокий — стоял под огромным небом на кладбище.

— Хотите вернуться в свою квартиру? — спросил я.

— Нет.

У него уже был с собой чемодан.

— Знаете ли вы здесь кого-нибудь, кто может подправить паспорта? — спросил я.

— Грегориус. Он уже неделю здесь.

Мы отправились к Грегориусу. Он быстро справился с паспортом для Шварца. Здесь не требовалось особой тщательности. У Шварца уже было с собой удостоверение вербовочного пункта иностранного легиона. Ему надо было только пересечь границу, а затем в казарме выбросить мой паспорт. Иностранный легион не интересовался прошлым.

— Куда девался мальчик, которого вы привезли с собой? — спросил я.

— Дядя ненавидит его, но мальчишка счастлив, что по крайней мере его ненавидит кто-то из его семьи, а не посторонний.

Я посмотрел на человека, который теперь носил мое имя.

— Желаю вам всего лучшего, — сказал я, избегая называть его Шварцем.

Мне не пришло в голову ничего другого, кроме этой банальной фразы.

— Мы никогда больше не увидимся, — ответил он. — И это к лучшему. Я рассказал вам слишком много для того, чтобы хотеть вас видеть.

Я не был в этом уверен. Могло статься так, что он позже именно поэтому захочет меня увидеть. По его мнению, я был единственный человек, в котором сохранялся незамутненный облик его судьбы. Но, может быть, именно из-за этого он возненавидит меня, потому что в дальнейшем ему покажется, будто я похитил у него его жену — и на этот раз уже навсегда, невозвратимо, — ведь он же был убежден, что его собственное воспоминание обманывает его и только мое остается ясным.

Я смотрел, как он шел по улице, держа в руке чемодан — печальная фигура, вечный символ рогоносца и самоотверженно любящей души. Но разве не владел он человеком, которого он любил, глубже и полнее, чем вереница победителей-идиотов? И чем мы владеем на самом деле? К чему столько шуму о предметах, которые в лучшем случае даны нам только на время; к чему столько болтовни о том, владеем мы ими больше или меньше, тогда как обманчивое это слово «владеть» означает лишь одно: обнимать воздух?

Фотография моей жены для паспорта была со мной — тогда все время требовались фотокарточки для всяких документов. Грегориус тут же приступил к работе. Я не отходил от него.