Как раз в этом Рахмиэл Севек ошибался. Аскеты не привыкли к своему одиночеству, даже старожил Немого миньяна, вержбеловский аскет. В пожелтевшем ветхом талесе, в потертых филактериях, реб Довид-Арон Гохгешталт выглядел в это утро еще более убогим. Его борода висела, как клубок серой паутины, и он сам не замечал, что его губы шепчут во время молитвы: «Ну и пусть она приезжает, мы помиримся, чтобы уж кончилось все это дело с войной!» При этом его заспанные глаза смотрели с завистью на бывшего раголевского раввина, и в мозгу вержбеловского аскета что-то стучало и щелкало, как дятел, достающий червей из-под коры дерева. Ему хорошо, этому ребу Гилелю Березинкеру, ему очень хорошо. Он не боялся раголевских обывателей и войны не боится. Он человек, сделанный из железа. Он и сейчас стоит и молится с тем же разбойничьим спокойствием, с каким он стоит у своего пюпитра и учит Тору. Но у зависти глаза велики, поэтому вержбеловский аскет не понял, что спокойствие реба Гилеля Березинкера показное. На самом же деле, он стоял окаменевший и страдающий. Местечко Раголе задолжало ему все полученное им приданое, которое он внес в общественную кассу на нужды местечка, когда стал там раввином. Потом, когда возник этот конфликт, он не хотел уезжать из Раголе, пока ему не вернут приданого. Но его раввинша плакала, что она не может больше выносить этих скандалов. Пусть он уезжает. Она уж сама будет требовать. А теперь местечковые обитатели не пойдут даже на суд Торы. Сейчас канун войны, кого волнует раввин и его приданое? В такое время, когда члены семей держатся друг друга, он где-то в одном месте, а его жена с детьми в другом, потому что у него нет средств, чтобы привезти их из местечка в Вильну.
Слепой проповедник у бимы все еще молился сладко, печально и тихо, словно старался не разбудить тех обитателей двора, которые еще спали. Он жаловался Пребывающему в высотах: за что Он послал ему такое наказание, чтобы он, слепой, каждый день следил за тем, как Сендерка не молится и ест, не омыв рук? Но сейчас время беды для Иакова и из нее будет он спасен[142], сейчас плохо всем евреям, но вместе со всеми евреями он тоже получит помощь и его племянник изменится к лучшему. Когда Сендерка увидит, что он делает что хочет, но дядя все равно не выгоняет его из дому, у него отпадет охота упрямо делать все назло, а к возрасту бармицвы он еще, может быть, будет возлагать филактерии. Проповедник устремил свои незрячие глаза к восходящему солнцу, уже залившему золотом своего сияния жестяные, покрытые ржавчиной водосточные трубы и карнизы крыш над домами улицы Стекольщиков. С приближением молитвы «Шма Исроэл»[143] евреи все теснее сбивались в кучку вокруг кантора, словно каждый боялся остаться наедине со своими мыслями, и слепец реб Мануш Мац со все большим пылом и жалобой читал слова молитвы: «Любовью великой возлюбил Ты нас…» Его голос, его устремленные к солнцу невидящие глаза, его распростертые руки упрекали Бога Жалостливого и Милосердного: вот так Ты нас любишь? Если с нами, не дай Бог, что-то случится, некому будет возносить Тебе хвалы с первыми лучами солнца, и это светило, солнце спасения и исцеление в крыльях его[144], взойдет в пустом небе над землей без евреев.
Всю молитву Эльокум Пап был зол на себя, что попросил этого хироманта Боруха-Лейба с кислой физиономией погадать ему по руке. «Это потому что в последнее время я перестал заниматься резьбой, я боюсь, как и все. Если бы я сделал вид, что знать ничего не знаю, и продолжал бы заниматься резьбой, я бы так не трясся из-за войны», — мысленно убеждал себя столяр, не отводя глаз от си-дура, чтобы его взгляд не упал на священный ковчег. Каждый раз когда в миньяне говорили, что дело идет к войне, и столяр думал о своих дочерях, он боялся взглянуть на резных зверей и птиц. Ему казалось, что, если он поднимет глаза, он увидит, как эти львы и орлы поворачивают головы и прислушиваются со страхом, о чем говорят между собой евреи в молельне. Сколько Эльокум Пап себя ни корил, что он так переживает за эти обструганные им деревяшки, он не мог избавиться от странной фантазии, что они боятся и имеют к нему претензии. Вот и на этот раз его губы шептали слова молитвы из сидура, а мысли были заняты резными поделками, которых он успокаивал, как перепуганных детей:
— Не бойтесь. Я еще покрашу голубой краской стену по обе стороны за священным ковчегом и поставлю там двух больших оленей. Я еще найду у восточной стены место для леопарда.
Но чтобы зверям и птицам не приходилось целый день смотреть на простую, голую биму, он украсит и биму. По бокам ведущих на нее и с нее ступенек он поставит четыре прямоугольные длинные узкие колонны, увенчанные красивыми навершиями, а вокруг бимы выстроит оградку со всякими красивыми финтифлюшками в деревянной решетке, как у плетеного кренделя, который официант подает на стол во время свадьбы. А если он так разукрасит биму, он не может не уважить стоящий напротив нее священный ковчег. Он и по бокам от него установит две невысокие колонны с плоскими навершиями, чтобы поставить на них колонны потоньше, а на самом верху увенчать их башенками с окошками, как во дворцах старых польских магнатов. А между этими колоннами, над священным ковчегом он выстроит домик с двумя резными окошками, а вместо стекол в эти окошки он вставит две круглые плитки с десятью заповедями. А коли так, ему придется сделать и новый пюпитр для кантора, ведущего молитву, чтобы пюпитр кантора не уступал по красоте священному ковчегу и биме. Он украсит резьбой вертикальную доску пюпитра кантора, и эта резная доска будет подниматься до самого потолка. А на ней он вырежет слово «шивити», так, чтобы оно было на уровне глаз ведущего общественную молитву. Чуть повыше он изобразит две руки, сложенных в благословении жрецов, а еще выше — скрижали с десятью заповедями. Но два льва, которые будут поддерживать скрижали, не будут сидеть в пол-оборота, как два толстых кота, греющихся на солнце; эти два льва будут подобны пламени!
Вот так в Эльокуме Папе все больше разгоралась фантазия, хотя он знал, что во время молитвы не подобает думать о постороннем. Но он не мог с этим справиться. Фантазии лезли ему в голову, как мальчишки за яблоками через забор или в щели между досками. Вдруг в его мозгу сверкнула новая фантазия, от радости он даже покачнулся, как пьяный.
Радость была так велика, что прогнала отчаяние, принесенное на костыле инвалидом Герцем Городецем, прогнала она и страх перед войной. Столяру хотелось кому-нибудь рассказать о своих новых планах. Но у молящихся были печальные лица, и он понял, что они вряд ли будут внимательно слушать его. Даже в прежние времена они не слишком восхищались его работой по украшению молельни. Единственным, кто восхищался его резьбой, был слепой проповедник. Но рядом с проповедником стоял сейчас изгнанный из Раголе раввин и что-то ему говорил. Не будет же Эльокум Пап встревать в их разговор и мешать раввину. С другой стороны столяр боялся, что, постоянно глядя на мрачные лица, он быстро сам впадет во мрак, как все окружающие. И Эльокум Пап вспомнил о владелице хлебопекарни Хане-Этл Песелес; она ведь хозяйка двора и молельни, ее наверняка порадуют его новые планы по переустройству и украшению Немого миньяна.
Он поспешно снял филактерии, талес, положил их в ящичек под своим местом и первым вышел из молельни. Он шел быстро, с опущенной головой, чтобы не заразиться беспокойством евреев, стоявших кучками в переулках и толковавших между собой. Эльокум Пап догадался, что они говорят про немца, который уже отобрал у литовцев Мемель. Они гадают, пойдет ли он тем же манером на Данциг, уступят ли поляки город без боя или же вспыхнет война. Но столяр решил вести себя так, словно ничего не происходило. Он шел, стараясь не видеть и не слышать ничего вокруг себя. Его длинные ноги сами знали, как вывести его с улицы Стекольщиков на Немецкую улицу, оттуда — в переулок Гитки-Тойбы, а потом — через еще пару извилистых переулков — к пекарне Ханы-Этл Песелес на Завальной. Хана-Этл Песелес всегда принимает его с улыбкой, его сегодняшним планам она обрадуется больше обычного.
По дороге в пекарню у него было достаточно времени подумать, и он снова и снова убеждался, что бейт-мидраш без служки — как дверь без замка. Если уж речь идет о том, чтобы перестроить Немой миньян изнутри, установить в нем новые резные украшения и тот дорогой предмет, о котором он думал, то, конечно, нужен служка, чтобы беречь эти сокровища. И Герц Городец отлично подошел бы на роль служки Немого миньяна, не будь он в прошлом просто гультаем. Об этом надо будет незамедлительно поговорить с хозяйкой двора и молельни, Ханой-Этл Песелес. По правде говоря, этот Герц Городец пока не стал богобоязненным евреем. Хотя он теперь и точильщик ножей, он все еще не верит, что если дать убитому в могилу нож, он приходит ночью и режет убийцу. И уж наверняка Герц Городец не поверил бы и в жуткую историю, случившуюся в старой Холодной синагоге местечка Заблудово, что рядом с Белостоком.
