— И правда, здесь тепло, прямо как в больнице.
— Для ребят в наших бараках особенно плохо было. Чахлые такие, жиденькие растут, словно и костей вовсе нет.
— Я все-таки боюсь их лагеря. А вдруг они там устроят склад бомб. Мы тогда первые взлетим на воздух.
— Говорят, они ящиков навезли сотни, а что в этих ящиках, никто не знает.
— Опять горе нам готовят.
— Неужели нашим мужчинам снова придется уходить, как ты думаешь, Фернанда?
— Как хотите, а я считаю — мы все с ними должны пойти. Всем народом. Уж на этот раз надо действительно покончить. Женщинам раньше не хватало духу. А послушайте-ка, что они сейчас говорят на рынке или в лавках. Нет, теперь все будет по-другому.
— Женщины теперь… — начала было Полетта, но вдруг замолчала.
Ослепительный свет залил всю комнату. Раздался восторженный крик, словно на гулянье пустили первую ракету.
— Отыскали-таки, вот молодцы!
— Сейчас тут еще лучше, чем днем. И подумайте, сколько времени раздумывали, не могли решиться.
Победители, перепрыгивая через три ступеньки, запыхавшись, вбежали в комнату. И первым, конечно, Папильон.
— Ага, у нас дамы! Баронесса Фернанда принимает гостей. Радуйтесь, что мужья при вас, а то бы сидели в потемках.
— Подумаешь, мужья… От женщин вы ведь худого не видите, — заявила под дружный хохот дородная Мартина, гордо выпячивая грудь.
— Что верно, то верно, — сострил Папильон. — Вот Альфонс, поглядите, какой тощий, как жердь! Зато каждый год у вас, как по расписанию, наследник появляется. Люди так и говорят: если Мартина хоть год пропустит, светопреставление произойдет. А теперь позвольте, дамочки, представить вам и самого пострадавшего.
Под общий хохот Папильон вытолкнул вперед Альфонса.
— Сколько их у тебя?
— Пустяки, — ответил Альфонс, охотно подхватив шутку. — У папаши моего было тринадцать душ, а у меня пока только двое… да еще полдюжины.
Все прямо раскисли от смеха, а Папильон добавил комическим тоном.
— Да вы, дамочки, посмотрите на него. В чем только душа держится. И ростом не выше меня. Мы оба мелкого калибра. А маленькие, как сахар, — чем меньше, тем слаще.
— Помолчал бы при детях, — сказала Фернанда, перестав смеяться.
— Я знаю, что говорю. Лишнего, не беспокойся, не скажу. Печка-то, печка! Вот хорошо горит!
— А остальные, несчастные, до сих пор еще в бараках сидят.
— Ничего, завтра переберутся. Сегодня некогда, на работе были. «Морячок», Соважен и Декуан работали нынче на разгрузке.
— Нет, говорят, Декуан на аэродром нанялся. Что это ему вздумалось?
— Надо бы папашу Эрнеста сюда забрать. У него дом на территорию американского лагеря попал. Они славные старики, хотя еще верят де Голлю. В последнее время я их ближе узнал.
— И других стариков заберем. Метрдотеля с женой… Только, по-моему, они сумасшедшие. Подумаешь, какие миллионеры нашлись. Ни с кем никогда слова не скажут.
— Они ведь совсем одряхлели. Должно быть, вещей сами не могут перетащить. Мало ли как бывает. Пускай они важничают, все-таки им здесь лучше будет.
— Есть же на свете чудаки!
— У меня, товарищи, имеется предложение, — заявил Папильон. — Сейчас уже поздно. Разойдемся пока по своим комнатам, закусим немного. Уложим детишек спать. А потом милости просим к нам. У меня найдется две бутылки красненького, я их уже давно припас, разопьем все вместе, побеседуем. Верно, Фернанда? Только стаканы с собой принесите, а то у нас на всех не хватит.
— Ох, уж эти мне такелажники, — шутливо сказал Гиттон. — Запасливый народ.
— Молчи, хоть сегодня оставь в покое такелажников. Тебе же лучше будет, поднесем стаканчик.
Сказано — сделано. К одиннадцати часам у Папильона собрались все переселенцы, каждый притащил с собой стакан и стул, чтобы посидеть у огонька, отдохнуть, послушать, что расскажут люди.
— Здесь даже ветра не слышно, — заметила Мари. — Помнишь, Полетта, как задует, бывало, так страшно делается. Будто зверь воет.
— У нас ведь даже запоров не было, — сказала Полетта. — Когда Анри уходил вечером, я так боялась. Теперь можно и признаться.
— Ты, должно быть, боялась, что тебе принесут деньги, а ты проспишь?
С бургундским шутить не рекомендуется. Пьешь и не замечаешь, как будто молоко. Легкое винцо, если верить людям. А через пять минут чувствуешь себя не то что навеселе, а как-то настроение поднимается… Жизнь начинаешь видеть в розовом свете. Даже и цвет его коварен: поглядишь — настоящий сироп, безобидная водица, которую ребенок может пить; а потом человек вдруг начинает чувствовать себя бодрым, сильным; он доволен, мысли у него светлые, как белое вино, кровь горячая, как красное вино, и сладость не только во рту, но и во всем теле, чуть-,чуть клонит ко сну, лень даже шевельнуть пальцем.
— Да, это тебе не их «кока-кола»!
— Она, говорят, мочой воняет, — замечает дедушка Жежен.
— А мы сегодня большое дело сделали. Когда устроимся, все-таки легче будет.
— Откровенно говоря, никогда мы не думали, что нам удастся взять школу штурмом, — смотрите, как все гладко прошло. Боялись чего-то. Если бы повсюду так же дружно действовать, многое бы переменилось, и очень скоро.
Бургундское, огонь, легкая дремота навевают мечты. Разговор затихает. Только изредка кто-нибудь скажет слово, оно проплывет по комнате, всколыхнет теплую тишину, и мысль летит в будущее.
— А ведь, кажется, так немного нужно, чтоб всем людям было хорошо.
— У настоящего дровосека последний удар короткий. Раз — и дерево валится.
— Это верно. Когда созреет, мы сами будем удивляться. Нажмем плечом — и вдруг, гляди, переменилась жизнь.
— Хорошо тем, у кого уже действительно переменилась. Счастливые они!
— Счастье само не приходит, — говорит Анри, — На чудеса надеяться нечего.
— Кто же спорит! Придется немало поработать, чтобы земля для нас вертелась. Но когда она завертится как нужно, когда у нас будет все необходимое, тогда труд Не мученьем будет, а радостью.
— Первым делом, — вдруг говорит Гиттон, — знаешь что, Жанна? Приобрету себе удочку с катушкой. Буду ловить щук. — Гиттон делает широкий жест, будто закидывает удочку. — В наших местах много рыбы. Я видел, как ловят: минута — и готово. А на наживку ловить у меня терпения не хватит, сидишь целые дни. Зато с катушкой, на блесну…
— А я, — замечает старик Жежен, — собаку бы завел, если только доведется, конечно, дожить. Собаку достать дело немудреное, но вот как ее прокормить? Собака-то больше человека ест. Когда я еще мальчишкой был, помню, отец привел хорошего пса. Может быть, я в детство впадаю, но с собакой мне бы веселей было.
Дремота, бургундское, огонь располагают всех к мечтаниям, и какой бы самой неожиданной и даже смешной мыслью не поделился с друзьями человек, всех охватывает волнение. Чуть-чуть стало легче — и сердца уже раскрылись.
— У меня, пожалуй, еще глупее желание — мне хочется купить кофейник. Помнишь, мы с тобой на ярмарке видели? — говорит Жанна Гиттон, поворачиваясь к мужу. — Электрический кофейник. Включил — и через две минуты готово.
— Гиттоны без электричества не могут, — с комической серьезностью замечает Папильон. — Что муж, что жена.
— Да, и у меня мечты смешные бывают, — признается Анри. — Иногда даже сам не объяснишь, почему. Ведь я ни одной ноты не знаю, да и вообще какой из меня музыкант. А поди ж ты, хочется иметь гитару.
— Гитару захотел! Хорош революционер с гитарой!
— На фронте в Испании, в Интернациональной бригаде, был у меня друг испанец, — говорит Люсьен и с такой силой сжимает пальцы, что они хрустят. — Его потом убили… Энрико. Так он тоже любил играть на гитаре…
Центральное бюро найма рабочей силы, организованное профсоюзом докеров. — Прим. ред.
То есть во время забастовки докеров, отказавшихся грузить оружие на пароход «Дьепп» для воины против Вьетнама. — Прим. ред.
Всеобщая конфедерация труда. — Прим. ред.
Фашистская организация де Голля. — Прим. ред.
Кличка полицейских, по имени Жюля Мока. — Прим. ред.
«Пембеф» и «Кутанс» — названия пароходов, на которых французское правительство намеревалось отправить оружие во Вьетнам. — Прим. ред.
Пьер Семар — член ЦК КПФ, казненный гитлеровскими оккупантами. — Прим. ред.
«Юманите» — центральный орган КПФ, «Франс нувель» — еженедельная газета ЦК КПФ, «Кайе дю коммюнизм» — теоретический и политический орган ЦК КПФ. — Прим. ред.
