— Случай Мида… — сказал Мейкер Томпсон.
— Случай Мида, — повторил судья, — и если бы его не смел ураган, он был бы распят…
— Распят вами? — спросил управляющий.
— Нами или кем угодно другим, распят, расстрелян, повешен…
— Так не годится, мой друг, — вмешался вицепрезидент. — Стонер — североамериканский гражданин… Христос не был североамериканцем, потому его и распяли…
— Итак, замесим тесто! — воскликнул Мейкер Томпсон. — Но к делу надо приступать с великой осторожностью — замешивается не мука, а золото, золото же обращается в нечто столь тонкое, столь бесконечно тонкое, что становится желтым ветром, ветром, который здесь греет, а попав в Белый дом и в конгресс, на берега Потомака, может стать сквозняком.
Метелки, веники и вода уничтожили рано утром следы пиршества и вернули «Семирамиде», походившей на разгромленный балаган, вид жилого дома. Уничтожили, ринувшись вдогонку за гостями, которые постарались убраться восвояси, когда заварилась каша. Веники заметались по полу, обрызганному водой, чтобы пыль не летела, запрыгали по дворику, по улице перед домом. А потом и метелочки заплясали, наводя глянец, по мебели, зеркалам, по дверям и окнам, по картинам и вазам. Все снова стоит на месте, все вернулось к обычному ритму и повседневному образу жизни — не зря потрудились прислуга и жены новоиспеченных миллионеров. А мужья тоже занялись делами: Хуанчо отправился приторговать нескольких быков, а Лино со своим старшим сыном Пио Аделаидо взялся пилить кедровый брус.
Ветер унес жару, ветерок, пахший бабочками; женщинам было не до разговоров, но они разговаривали, маленькая Лупэ, жена Хуанчо, повязанная огненножелтым платком, и черная Крус, как называли супругу Лино, с ярко-зеленым платком на голове.
Черная Крус, вспугнув метлой курицу, клевавшую на клумбе гвоздичную рассаду, сказала:
— Самое плохое то, Лупэ, что многие чешут язык не по глупости, а просто нам назло, — вот такие, как Гауделия. Она не только дура, но и дрянь…
— Да нет, дура, как и ее муженек: у этого Бастиансито хоть кол на голове теши, все едино… И они-то, подумай, Крус, больше всех обиделись, будто ихние милости век под охраной жили.
— А Хуан Состенес, Лупэ, Хуан Состенес-то каков! — Сразу стал грязью нас поливать. Ну и хитер богатей индеец! И жена его туда же, орала, как резаная!
— Так и не угомонилась; все жены на один лад — нет чтобы посидеть в сторонке да поглядеть! Как с цепи сорвались, словно Лино у них кусок изо рта хотел вырвать. А больше всех взбеленился Макарио, он чуть ли не на брюхе перед комендантом елозил…
— Ух и сволочь! Настоящая сволочь этот Макарио. Боится, что не сделается иностранцем, что его сынки не станут мистерами. Но все-таки, Черная, наши мужья сами виноваты. Зачем было связываться с такой оравой!.. Пригласить бы немногих…
— Вот и я, Лупэ, об этом же думала. Но так уж получилось, а люди всегда разнюхают, где можно выпить да закусить…
— А тех, кому бы надо быть, не было. Крестную Лино мы ни разу и не видели…
— И то правда. Сарахобальда не приходила. И сеньора Ихинио Пьедрасанту я тоже не видела…
— Он не знал, а если и знал, скажет, не пригласили. Всем не потрафишь!.. К тому же тут был алькальд, которого он не выносит, вот и будет говорить, что мы предпочли Паскуаля Диаса.
— А дон Паскуалито совсем рехнулся: притащил музыкантов из цирка, накупил ракет… Нет, знаешь, хватит об этом говорить… Лучше мусор выметем… Эх, горшок-то разбили… Надо будет пересадить бегонию в жестянку из-под газолина, они не бьются…
— Кресло тоже поломали. А сколько всего попортили, сколько рюмок побили… Пропадай пропадом чужое добро, потому, говорят, и Трою спалили!..
Гнусавый так и не прилег в ту ночь, и лица не ополоснул. Сразу после празднества отправился на телеграф, позубоскалил да распил там бутылку с Поло Камеем, потом поднялся в «Семирамиду»: нужно было поговорить с кем-нибудь из Лусеро, а лучше всего с самим доном Лино.
Пила, смазанная жиром, не спеша, щадя силенки Пио Аделаидо, вгрызалась в кедровый ствол.
— Можно вас на два словечка, дон Лино? Лусеро подумал, что Гнусавый пришел просить у него денег. Глаза стеклянные, дышит перегаром, ежится с похмелья.
— Не спи, сынок… — одернул Лино мальчика, который придержал пилу, чтобы дать отцу выслушать Гнусавого. — Не спи, уже мало осталось, пили ровней. Сеньор и так нам скажет, какая муха его укусила. Говорите же, приятель, я от сына не таюсь!
Холодная волна краски залила вспотевшее лицо Пио Аделаидо. Секунду он не знал, куда глядеть: на отца ли, которым гордился, на гостя ли, на распиленный брус с застрявшей в нем горячей пилой или на зыбкие вулканчики опилок, пахнувших кедром.
— Дело щекотливое, я хотел бы поговорить с вами отдельно, наедине.
— Да нет, приятель, говорите здесь, или поговорим о других вещах. Как провел вечерок с циркачкой? Взбрело же в голову алькальду привести трубачей, шутов и этих женщин!
— А знаете, дон Лино, как раз благодаря циркачке я и узнал то, что хочу вам сообщить. Телеграфист втюрился в младшую и задумал поймать ее в ловушку: я должен был увести ее с праздника и доставить в его конуру…
— Выкладывайте, не стесняйтесь! Если о юбках речь, парню можно послушать. Уже не маленький…
— Нет, дело не в бабе, а гораздо серьезнее. Я начал со сплетни потому, что она имеет связь с вашим выступлением. Сам я речь вашу не слыхал, был в это время в конторе с циркачкой, но мне потом рассказали, и меня, как говорится, обуяло желание зайти сюда…
— Знайте, приятель, я люблю, когда все ясно, как на ладони. Говорите, лишних ушей здесь нет. Пила — железная, брус — деревянный, а от сына я…
— Так вот, остались мы с Камеем вдвоем в его конторе, пили до утра и обсуждали вашу речь. Сказать по правде, она не только прикончила праздник со всей музыкой, но и разрушила наш замысел: заарканить циркачку. Пройдоха Поло заставил ее поверить, что я — кто-то вроде Лестера Мида, миллионер под маской школьного учителя, и она, мол, сможет стать доньей Лиленд. «Ошибки быть не может», — сказала циркачка, бросила праздник и пошла со мною прогуляться, а дорожка-то привела прямо к конторе Поло, где он успел спрятаться. Но тут — бац! — ваша речь, и — прощай затея Камея!
— Увидит женщина монету, сразу подставит… Эту… Руку…
— Сидим мы, значит, с Камеем, утром после заварухи, как я вам говорил, и тут я узнаю… — он понизил голос и подошел ближе к Лусеро, — о телеграммах, которые в столицу послали. В общем, в них сообщается, что вы — враг правительства.
— А я все-таки люблю, когда все ясно, как на ладони. Правда, сын?
Гнусавый слегка смешался.
— Ей-богу, не лгу, дон Лино. Ей-богу, говорю вам об этом не для того, чтобы выклянчить у вас что-нибудь. Просто мне пришлась по душе ваша речь вчерашняя, потому и пришел. Единственно, о чем я вас прошу, — не передавайте никому ничего и сынка предупредите…
— Парня нечего предупреждать… верно, Пио Аделаидо? — обернулся он к своему первенцу.
Тот, склонившийся, как молодой бамбук, над кедровым бревном с пилой в руке, выпрямился:
— Да, папа, я ничего не слышал…
— А теперь давай отдохнем, надо поговорить с гостем. Вы не знаете, Родригес, как я вам благодарен за сообщение. В таких случаях всегда надо быть в курсе дела. Мне уже приходило это в голову, и должен вам сказать, что при других обстоятельствах после такого известия оставалось бы только сложить чемоданы, оседлать коня и скакать к границе. А сейчас мне на все наплевать… — Стряхнув пепел с сигареты, он дал прикурить Гнусавому, который мусолил потухший окурок.
— Конечно, с такими деньгами вам теперь нечего бояться, а все же не мешало бы вам переехать в столицу. Не знаю, конечно, но в столице человек стоит больше, чем в этой глуши, там больше гарантий…
— Зачем мне туда ехать, если тут все мое хозяйство, мое жилье?
— А по-моему, вы слишком самонадеянны. Немало богатых людей плохо кончили. Правительство всемогуще…
— В этом случае нет… Оно всемогуще в отношении наших местных бедняг-богачей, но не в отношении капитала, за спиной которого стоят пароходы, самолеты и солдаты, который опирается на самую высшую власть и в защиту интересов которого пресса готова разжечь войну. Пошли они к черту, эти телеграммки!..
— Однако после того, как вы с шиком отказались вчера от охраны, я не думаю, чтобы вы могли серьезно рассчитывать на поддержку дипломатов и эскадр.
— Поживем — увидим, Родригес, а покамест положимся на бога, он и дождь и ведро посылает…
Над волнистыми бутылочного цвета кущами бананов — морские птицы, не птицы, а крылатые гребцы; морские облака — не облака, а корабли. Внизу, сли- ваясь с землей, — те, кто ходит по ней. Хувентино представлял их себе. Рука мулатки указывала на них не раз. Это не люди, а тени, говорила ему Тоба. И они действительно были тенями. Идут тени, бредут. Тени, обутые в сухую листву. Тени, шелестящие на закате дня влажной листвой.
