Вдруг Жозеф вспомнил прозвище, данное мадемуазель Лепленье. И у него тут же возникло несколько противоречивых решений.
Встав из-за стола и перейдя в гостиную, где был подан кофе и где он так растерялся во время своего первого визита, Жозеф смело направился к Элен, хрустя на ходу пальцами левой руки и так сжав челюсти, что даже очки у него задвигались. Но Элен уже успела воздвигнуть перед собой небольшую баррикаду в лице Жюстена.
– Мы вам помешали своим приходом. Может быть, вы нам что-нибудь сыграете?
Она сурово взглянула ему прямо в лицо.
– Мы умеем слушать, – добавил он смиренно и покорно.
«Что я могу такому сыграть? – думала она, опустив взор. – И какую музыку он умеет слушать?»
Она подошла к полке, вытащила тетрадь в потрепанном красном полотняном переплете, села на табурет, и расправив складки коричневой суконной юбки, раздраженно откинула крышку рояля.
Вдруг под ее пальцами разразилась гроза. Она начала одну из бетховенских сонат.
Жозеф никогда не видел, чтобы женщина играла на рояле. Правда, его мать исполняла на стареньких клавесинах немецкие вальсы, но в ее игре чувствовались старомодные приятность и нежность.
Бурный натиск Элен поразил его. Музыке Элен, так же как и ее почерку, недоставало той плавности, тех внезапных замедлений, того замирающего пианиссимо, которое под пальцами девушек укачивает вас, как плавный полет качелей.
Элен играла сухо, бесплотно, почти сурово. Пальцы ударяли по клавишам с неженской силой, удвоенной волнениями сегодняшнего дня. Она подняла брови, раздула ноздри, губы ее дрожали.
Господин Лепленье незаметно удалился, чтобы вздремнуть после завтрака.
Теперь гроза наполняла собой все тело рояля. Инструмент стонал, содрогался. Временами молния разрывала тучи. Ей отвечало рычание грома; внезапно наступило отдохновение, но душа ждала чего-то.
И вновь гремели в ночи раскаты. Уступая настойчивым призывам, приоткрывался горизонт. Глубина ночи рождала уже не одну, а множество гроз. Они сливали в единую мелодию свои рокочущие голоса, обступали человека, и невыносимое чувство бесконечности и одиночества разражалось песней отчаяния, покрывавшей все своим размахом.
Опять раскаты грома заглушали этот призыв одинокого путника. Завязывалась борьба, слышались крики, где-то взывали о помощи. И когда казалось, вот-вот наступит долгожданное примирение, однозвучное гудение грозы становилось непереносимым, – и все начиналось сызнова.
Меж тем душа вновь обретала мужество. Противники стояли лицом к лицу. Они мерились силами, но избегали схватки. Тогда вмешалась неумолимая поступь рока. Природа жаждала безоговорочной победы, она не шла на уступки. Разъярившиеся силы уже не удовлетворялись ни унижением побежденного, ни одиноким упоением победителя.
И снова все было под вопросом. Даже смертельно раненные противники тянулись друг к другу, чтобы схватиться. Внезапно, без всякого предупреждения, без заключительного аккорда, по властному призыву поверженных бойцов первая часть сонаты окончилась.
Жозеф не думал больше об игре Элен. Он оцепенел от ужаса и восхищения. Он слушал, как стихают последние раскаты титанической битвы, и ловил на замкнутом, суровом лице Элен отсвет нового, неведомого ему бога, существование коего становилось условием его собственного существования.
Не владея собой, он подошел к девушке и в упор спросил ее:
– Так вот за это вас прозвали Скрытницей?
Элен внимательно разглядывала ноты. Она старалась не видеть, что он рядом с ней. Потом резко поднялась с места. Яркая краска залила ее лицо, шею; даже кончики пальцев покраснели.
«О, грубиян, какой грубиян!» – думала она и отвернулась, боясь разрыдаться.
Но тут вдруг с места поднялся Жюстен. Вино придало ему невиданную уверенность:
– Вы знаете, мадемуазель Лепленье, дядя Жоз играет на флейте…
Элен собрала последние силы и взглянула на Жозефа Зимлера с холодной свирепостью:
– Да? Я очень рада. Это должно быть прекрасно. – И она громко рассмеялась.
«Если он меня убьет тут же на месте, он будет прав. Но почему он мне это сказал?»
Тогда снова заговорил Жозеф:
– Чье произведение вы играли, мадемуазель?
Он произнес эти слова таким умоляющим и вместе с тем отеческим тоном, с таким почтительным и доверчивым видом, что Элен показалось, будто дружеская рука коснулась ее век, чтобы пробудить от кошмара.
– Бетховена, – ответила Элен задыхаясь.
– А я не знал, – просто сказал Жозеф. – Я не слыхал такого композитора.
Она принудила себя взглянуть на него второй раз. Этот взгляд решил все.
В соседней комнате пробило три часа; послышался голос господина Лепленье:
– Я не гоню вас, юные безумцы, но если вас ждут Дома к обеду…
Жозеф никогда не мог вспомнить потом, что говорил он в эти минуты, предшествовавшие возвращению к действительности. Он помнил только, что стоял возле рояля и спрашивал сквозь стиснутые зубы недвижимую статую женщины: «Разрешите мне прийти еще?» – и, говоря, уже знал, что она согласится.
Только выйдя в сад, сжимая в руке руку Жюстена, Жозеф собрал силы и обернулся. Сидя все в той же позе у рояля, неподвижная и бледная, как мертвец, мадемуазель Лепленье откинула занавеску и растерянно глядел, вслед удалявшемуся гостю. Она не ответила ни на его поклон, ни на робкий жест мальчика, дотронувшегося до своей матросской шапочки.
Холодный ветер пробирал до костей. Дядя и племянник быстро шагали по направлению к дому. Жюстен бежал вприпрыжку, чтобы не отстать. Когда они вышли наконец на бульвар Гран-Серф, Жюстен первым нарушил молчание. Он тихо спросил:
– Ты сердишься, дядя Жоз?
Жозеф до боли сжал его руку и вместо ответа глубоко вздохнул. Жюстену хотелось спать, у него болела голова.
В наступивших сумерках они заметили какого-то невысокого человека в черном пиджаке и с непокрытой головой. Он нервно шагал вдоль бульвара и вдруг, увидев их, остановился и бросился навстречу.
– Где вы были? Что случилось? – глухо протявкал Гийом. – Мы вас ищем четыре часа. Что случилось?
– Ничего не случилось, – ответил с искренним удивлением Жозеф. Жюстен, лучше помнивший о земных делах, весь сжался в предчувствии неизбежной бури.
– Ах так! Значит, вы просто с ума сошли! – вскричал, задыхаясь, Гийом, с трудом догоняя их. Он уже не владел собой. Жозеф возмутился.
– Да что с тобой такое? Успокойся, Гийом!
– Вы не ранены? Ничего с вами не случилось? Вас ждут с полудня, а вы изволили явиться только в четыре часа. Вы просто… вы просто ведете себя, как…
– Гийом! – перебил Жозеф, взбешенный криком брата.
– …как скоты… Мать обезумела от страха. Беги успокой ее… Но где же вы…
Жозеф отстранил Гийома и ускорил шаги. Постыдная сцена ожидала запоздавших путников. Увидев сына, Гермина разразилась рыданиями. Ипполит подошел к мальчику и занес над ним руку. Грея спину у фаянсовой печки, Миртиль оглядывал путешественников и, казалось, не в силах был скрыть своего отвращения. Сара подозвала Жозефа и уставилась на него сверкающими от гнева глазами. Гийом окончательно потерял самообладание. Он схватил сына и что-то орал, сжимая его плечи. Перепуганный дядя Блюм с супругой неодобрительно взирали на провинившихся, а Лора, поддавшись общему волнению, безутешно рыдала, уткнув мордашку в колени тетки.
Жозеф никогда не мог похвастаться особой выдержкой. И не удивительно, что разговор, довольно скоро пошел в повышенном тоне.
– Жозеф! – закричала Сара на сына, который ответил не совсем почтительно на ее вопрос о том, где они были все утро. Ипполит повернулся в его сторону.
– Как ты смеешь так отвечать матери?
– Я тоже не позволю говорить со мной в таком тоне.
– Не смей на меня кричать! Куда ты таскал ребенка?
– Когда вы успокоитесь, я вам все объясню.
– Наглец, замолчи! Слышишь, сейчас же замолчи!
– Вам тоже бы не мешало помолчать. Что за крики? Как будто я человека убил…
– Неблагодарный сын, – прошипела Сара, подымаясь с кресла.
– Вы хотите знать, где мы были? Там, где вам следовало бы побывать еще полгода назад, если у вас есть чувство собственного достоинства.
– Там тебе что-то чересчур, уж нравится, – съязвила Сара.
– Вы правы, там легче дышится, не то что здесь.
Возможно, что слова Жозефа были резче его мыслей.
Но Ипполит вышел из себя:
– Убирайся! Иди в свою комнату, слышишь?
– С удовольствием, – крикнул Жозеф, хотя его встревожило состояние отца. Он ушел, хлопнув дверью с такой силой, что весь дом задрожал.
Холод каморки, служившей Жозефу спальней (три на три с половиной метра), отрезвил его. Он умыл лицо ледяной водой и тут же решил, что вел себя как нельзя более нелепо. Снизу доносились приглушенные рыдания. Он раскаивался, что подвел своей запальчивостью Жюстена, и до самого обеда сидел у себя, пытаясь читать при свете свечи, хотя голова у него горела, а совесть была неспокойна.
