Как в жизни, так и в творчестве Кульбак был скуп на слова. Подлинный художник, он был экономен в изобразительных средствах, порою даже слишком экономен. Он производил впечатление человека, который, будь это возможно, охотно уместил бы все, что он считал своим долгом написать, на собственной ладони и был бы, вероятно, при этом безмерно счастлив.
Общаясь с ним, трудно было определить, чего в нем больше — утонченной проницательности или кряжистой зелменовской простоватости, что в нем светится — затейливый блеск алмаза или пламя смолистой лучины. Я бы сказал, что при свете лучины гранил он свой алмаз.
Моисей Кульбак в большей части своих произведений народен, но не в духе народности Шолом-Алейхема. Если говорить о литературном родстве, то он скорее благословлен дедушкой еврейской литературы Менделе Мойхер-Сфоримом: в нем больше сатиры, нежели юмора, больше иронии, чем сочувствия. А сжатость речи, удельный вес слова, вся хватка — от Менделе. Но это отнюдь не значит, что на произведениях Кульбака печать подражания классику.
Кульбак не был ни холодным наблюдателем, ни сладкозвучным песнопевцем природы своего родного края — Белоруссии. Он был частью ее, деревом, уходящим корнями в землю, птицей, привольно поющей среди ветвей. Кульбак был лириком в подлинном смысле слова, но предаваться воспеванию собственных переживаний, пусть даже очень сложных и интересных, он как бы стыдился. Ему было больше по душе излучать свою любовь так, как это делают солнце, река, облако над жаждущим полем, — без авторского факсимиле.
Моисей Кульбак необычайно оригинален как по языку, так и по манере рисовать портреты людей, ситуации; в его произведениях всегда ощущается дух времени, в этом смысле он мог бы служить образцом для других.
Для Кульбака Зелменяне не были просто объектом описания. Сам из этой породы, он чувствовал личную ответственность за постепенное перевоспитание этих близких ему людей, он делал все, чтобы нести свет в реб-зелменовский двор, прогнать тени, которые там прижились, как бы приросли к своим укромным уголкам.
Наперекор своей привязанности к устоявшемуся быту зелменовского двора Кульбак то с откровенной жестокостью, то со снисходительной улыбкой взрывает этот быт изнутри.
Как уже было сказано, одна из характерных черт Кульбака — скупословие, стремление обойтись одним словом там, где, казалось бы, нужно два, в двух словах сказать то, что легче выразить десятью. Однако это достоинство таит в себе опасность. Не все удается изобразить намеком, не всегда дозволено обойтись кивком — у прозы свои законы, и, когда писатель сопротивляется им, они ему мстят.
Народная поговорка гласит: «Зашить дыру тщетны попытки, коль не завязан узелок на нитке». А у Кульбака иногда случается, что из-за пренебрежения к реалистическому узелку в одном месте повествования получается прореха в другом. Отсюда некоторая рыхлость композиции.
При известном увлечении импрессионизмом Кульбак все же остается реалистом. Он рассказывает о конкретных событиях, о живых людях определенной эпохи, и все, что связано с этими событиями, людьми, хорошо знакомо рядовому читателю.
Ах, Кульбак, Кульбак… Сколько не состоялось между нами душевных бесед!
Он был — все это знают — далек от сантиментов. Его Зелменяне даже у смертного одра близкого человека «вышибали из себя слезу, как высекают искру из камня». Но, мятущийся человек, чье чутко чувствующее сердце было легко ранимо, он нуждался в добром слове друга, которое писателю, да и всякому человеку, — как надежная опора для ветви, отягощенной плодами.
С. Галкин 1960 г.
Жизнь Моисея Кульбака (1896–1937) была оборвана на взлете — писатель погиб во время сталинских репрессий.
Но он успел войти в историю литературы на идише как признанный мастер трех жанров — прозы, поэзии и драматургии.
Роман «Зелменяне» повествует о патриархальной еврейской семье, чей быт резко и безвозвратно меняется в условиях революционной ломки, — и вот уже перед нами новая формация людей, которые с наивной надеждой на лучшую жизнь строят социализм.
Дело (белорусск.).
Семь дней траура по умершему.
Нож резника.
Шомер — популярный в свое время еврейский писатель, автор многочисленных сентиментальных романов.
Музыканты, играющие на еврейских праздниках.
Ох ты мне, ох!
На болоте мох.
Парень по девчонке
Семь годочков сох.
Сох он, сох,
Высох, как горох…
Ох ты мне, ох… (белорусск.)
Обряд обрезания.
Ритуальное омовение рук после пробуждения, буквально «вода для ногтей» (идиш).
Маёмость — имущество (белорусск.).
Мендель Лефин (1749–1826) — еврейский просветитель.
Махзоры — сборники праздничных молитв.
Тетя Гита, в которой есть что-то от знахарки, лечит паутиной, кошачьими волосами, мочой и т. п. Это совершенно иной дух, не имеющий к реб-зелменовскому двору никакого отношения. (Примечание автора.)
Особая белая одежда, которую надевают как символ очищения от грехов.
Агода — сказание об исходе евреев из Египта, которое читают во время сейдера — пасхальной трапезы.
Питом и Раамес — древние города Египта.
Хад гадьё («Один козленок») — песня, которую поют по окончании пасхального сейдера.
Я хорошо понимаю по-еврейски, я работал в Мозыре (идиш и русский).
Маарив — вечерняя молитва.
Незаконнорожденный (идиш).
«Октябрь» — республиканская еврейская газета, выходившая в Минске.
Мизрах — буквально «восток», орнаментальный рисунок на стене дома, обращенной к Иерусалиму.
Тот, кто топит другого, сам утонет! (изречение из трактата «Поучения отцов».)
Фишбульбе — картошка с луком и перцем, создающая иллюзию вкуса рыбы, — традиционная еда бедняков (идиш).
Перевод Н. Зиминой.
