— Леффертса! Который пытался волочиться за ней и у которого ничего не вышло! — с негодованием вскричал Арчер.
— А-а, в самом деле? — живо воскликнул Джексон, как будто ждал этого — словно охотник, поставивший капкан. Он все еще сидел у огня, и его тяжелый взгляд не отрывался от лица Арчера, будто зажав его в стальные тиски. — Да, очень жаль, что она не покинула нас до краха Бофорта, — повторил он. — Если она вернется к мужу теперь, когда он обанкротится, это только подчеркнет общее впечатление — которому, кстати, подвластен не один Леффертс.
— Она не вернется к мужу — и сейчас это возможно менее, чем когда-либо. — Арчер еще не успел выпалить это, как у него снова возникло чувство, что это были именно те слова, которые ждал услышать мистер Джексон.
Старик внимательно смотрел на него:
— Это ваше мнение? Конечно, вам виднее. Но каждый вам скажет, что жалкие пенни, которые остались у Медоры, — в руках Бофорта, и как эти две дамы собираются выплыть в бурном море, если он утонет, я не могу представить. Конечно, мадам Оленская способна умаслить старую Кэтрин, хотя она больше всех настаивала на ее возвращении к мужу, а та может назначить ей любое содержание. Но мы все знаем, как она не любит расставаться с деньгами; а остальные члены семьи не имеют никакого интереса в том, чтобы Оленская задерживалась здесь.
Арчер кипел безрассудным гневом — он был в состоянии, когда человек, совершенно ясно сознавая, что он делает глупость, все же не может остановиться.
Он видел, что мистер Джексон озадачен фактом, что разногласия с ее бабушкой и другими родственниками неизвестны Арчеру, и что старый джентльмен сделал собственные выводы о причинах исключения Арчера из числа участников семейного совета. Арчер понял, что ему необходимо быть настороже; но намеки на Бофорта лишили его самообладания.
Однако он сознавал, что он должен быть сдержанным — если не ради себя самого, то хотя бы потому, что мистер Джексон находился под крышей дома его матери и, следовательно, был его гостем. Старый Нью-Йорк неукоснительно соблюдал законы гостеприимства, и никакая дискуссия с гостем ни при каких условиях не должна превращаться в ссору.
— Не пора ли нам наверх, к дамам? — с некоторой натянутостью в голосе предложил он, когда мистер Джексон сбросил остатки пепла в медную пепельницу.
По дороге домой Мэй оставалась непривычно молчаливой. Было темно, но ему казалось, что он все еще видит ее угрожающий, почти гневный румянец. Что означала эта угроза, он не мог догадаться, но он совершенно четко понимал, что ее вызвало упоминание имени графини Оленской.
Они поднялись наверх, и он завернул в библиотеку. Обычно она следовала за ним, но на этот раз он услышал, как она прошла в свою спальню.
— Мэй! — нетерпеливо позвал он, и она, слегка удивленная его тоном, вернулась. — Эта лампа снова коптит — мне кажется, слуги могли бы лучше выполнять свои обязанности, — нервно проговорил он.
— Прости, больше этого не будет, — ответила она, и ее спокойный бодрый тон, которому она научилась от матери, заставил Арчера почувствовать, что она уже начала ему потакать, словно он мистер Уэлланд-младший. Она склонилась прикрутить фитиль, и когда отблеск огня осветил ее белые плечи и чистые линии лица, он подумал: «Как она молода! Как долго будет длиться эта наша бесконечная жизнь!»
И он ощутил с тем же чувством собственную молодость и горячую кровь, бившуюся в жилах.
— Слушай, — сказал он вдруг, — возможно, скоро мне придется съездить в Вашингтон на несколько дней. Наверное, на следующей неделе.
Все еще держась рукой за лампу, она медленно повернулась к нему. Жар от лампы окрасил было снова ее лицо румянцем, но, когда она подняла глаза на Арчера, оно побледнело.
— По делу? — спросила она тоном, который говорил, что другой причины быть просто не может, а она задает вопрос просто автоматически, как бы просто заканчивая за него его фразу.
— Конечно. Верховный суд начинает рассматривать одно патентное дело… — Он назвал имя изобретателя и продолжал украшать свою речь красочными деталями, словно был Лоуренсом Леффертсом, меж тем как Мэй внимательно слушала и повторяла время от времени: «Да, я понимаю».
— Тебе полезно будет переменить обстановку, — просто сказала она, когда он закончил. — И не забудь навестить Эллен, — добавила она, глядя ему прямо в лицо со своей фирменной семейной безоблачной улыбкой. Тон ее также был безупречен — она как будто просила его об исполнении семейного долга, возможно не очень для него и приятного.
Больше на эту тему не было сказано ни слова, но на безмолвном языке, который они оба понимали, это означало: «Конечно, ты понимаешь, что мне известно все, что люди говорят об Эллен, и я согласна с мнением моей семьи, что ей нужно возвращаться к мужу. Я также знаю, что по какой-то причине ты не счел нужным сказать мне, что ты настроил ее против отъезда, необходимость которого признают теперь все старшие члены семьи, даже бабушка. Благодаря твоей поддержке Эллен проигнорировала наше мнение и дала повод к критике, часть которой, вероятно, сообщил тебе Силлертон Джексон, что и привело тебя в такое раздражение… Тебе пытались намекать и ранее, но ты не желаешь их слушать от других; так я сама тебе намекну, в той единственной форме, в которой хорошо воспитанные люди и могут сообщать друг другу не слишком приятные вещи. Я даю тебе понять, что я знаю, что ты увидишься с Эллен, когда ты будешь в Вашингтоне, а может быть, и едешь туда специально для этого; и поскольку ты все равно встретишься с ней, я хочу, чтобы ты сделал это с моего разрешения — и чтобы ты воспользовался данной возможностью объяснить ей, к чему может привести ее поведение, которое ты поддерживаешь».
Ее пальцы все еще лежали на лампе, когда он выслушивал последние слова этой безмолвной речи. Потом она подкрутила фитиль, подняла стеклянный абажур и дунула на коптящее пламя.
— Если задуть, то запах уменьшится, — объяснила она своим озабоченно-бодрым хозяйским тоном. На пороге она обернулась и послала ему воздушный поцелуй.
На следующий день Уолл-стрит узнал, что положение Бофорта не так уж безвыходно, как всем казалось. Сведения поступили не слишком определенные, но обнадеживающие. Все поняли так, что у него была возможность в критическом случае использовать свои влиятельные связи и он с успехом это проделал; и тем же вечером, когда миссис Бофорт появилась в Опере со своей обычной улыбкой да еще в новом изумрудном ожерелье, общество перевело дух.
Нью-Йорк неумолимо осуждал нарушения норм деловой морали. До сих пор не было исключений из неписаного правила: за бесчестный поступок положена расплата, и каждый знал, что даже Бофорт и его жена будут бестрепетно принесены в жертву этому принципу. Но неотвратимость вполне заслуженного наказания на этот раз была не только болезненна, но и весьма неприятна для общества. Исчезновение Бофортов образовало бы в их небольшом кругу вакуум, который было бы нечем заполнить, и даже те, кому была безразлична их катастрофа, сокрушались о возможной потере лучшего бального зала Нью-Йорка.
Арчер твердо вознамерился ехать в Вашингтон. Он ждал только начала слушания дела, о котором он сказал Мэй, чтобы приурочить свой визит к этой дате; но в следующий вторник он узнал от мистера Леттерблэра, что дело может быть отложено на несколько недель. Тем не менее он отправился после полудня домой с твердым намерением выехать следующим вечером во что бы то ни стало. Была надежда, что Мэй, никогда не интересовавшаяся его профессиональной деятельностью, не узнает, что дело отложено, а если при ней и прозвучат фамилии, относящиеся к нему, то она ни за что их не вспомнит. Во всяком случае, он не мог более откладывать встречу с Оленской. Слишком велико было желание увидеть ее.
В среду утром, когда он появился в офисе, мистер Леттерблэр встретил его с похоронным выражением лица. Бофорту в конце концов не удалось выпутаться, но, поскольку он распустил слух, что все в порядке, крупные суммы продолжали поступать в его банк до предыдущего вечера, когда вдруг вновь начались беспокойные толки. Как следствие этого, люди бросились забирать свои вклады. Банкротство было неминуемо. Все ужасно бранились по поводу бофортовского подлого маневра, и его крах обещал быть самым позорным в истории Уолл-стрит.
Размеры бедствия привели мистера Леттерблэра в состояние полной растерянности.
— Бывали на моем веку неприятности, но не такие. Так или иначе это ударит по каждому. Что будет с миссис Бофорт? Чем можно ей помочь? Боюсь, как бы это не коснулось и миссис Мэнсон Минготт — а в ее лета просто неизвестно, как она сможет это перенести. Она всегда верила в Бофорта — она даже дружила с ним! А весь круг Далласов, — Регина же родственница вам всем! Ее единственный шанс спастись — это покинуть мужа, но кто осмелится ей это посоветовать? Ее долг — быть рядом с ним; к счастью, она, кажется, всегда была слепа относительно его личных слабостей.
