Сейчас, летом, когда дни стали длинными, мы чувствуем прилив новой энергии, как будто все эти приготовления всего лишь игра и мы не думаем о смерти. После безысходности зимних месяцев, проведенных в грязи на берегах Анкра, Одилон стал веселым и доверчивым. Вечером, проработав целый день на строительстве дорог и железнодорожных путей, он болтает, попивая кофе, с канадцами до самого отбоя. Ночи стоят звездные, и мне вспоминаются ночи в Букане, небо над Английской лощиной. Впервые за много месяцев мы пускаемся в откровения. Люди говорят о родителях, о невесте, о жене, о детях. Ходят по кругу фотографии, старые кусочки картона, грязные и затертые, на которых в неверном свете лампы проступают улыбающиеся лица, далекие очертания хрупких, призрачных фигур. У нас с Одилоном нет фотографий, но в кармане моего мундира хранится последнее письмо Лоры, которое я получил в Лондоне перед посадкой на «Дредноут». Я столько раз читал и перечитывал его, что мог бы рассказать на память со всеми полунасмешливыми, полупечальными словечками, которые так люблю. Она пишет о Мананаве, где мы встретимся однажды, когда всё это закончится. Неужели она верит в это? Как-то вечером, в темноте, я не могу сдержаться и рассказываю Одилону о Мананаве, о паре «травохвостов», кружащих в сумерках над оврагом. Слушает ли он меня? Думаю, он уснул, положив мешок под голову, тут, в землянке, где мы живем. А мне все равно. Мне надо выговориться, и говорю я не для него — для себя. И пусть мой голос летит из этой преисподней туда, на остров, где Лора в безмолвии ночи с широко открытыми во тьму глазами прислушивается к шелесту дождя, как когда-то в нашем доме в Букане.
Мы так долго строим эти декорации, что перестали верить в реальность войны. Ипр, марш-броски во Фландрию — как все это далеко. Большинство из моих товарищей не знают этого. Поначалу маскировочные работы смешили их. Немудрено: они-то ждали запаха пороха, грохота пушек. Теперь они вообще перестали что-либо понимать и злятся. «Что это за война такая?» — спрашивает Одилон после целого дня изнурительного рытья окопов и минных галерей. Над нами нависает тяжелое свинцовое небо. Грозы идут одна за другой, разражаясь мощными ливнями, и когда приходит смена, на нас нет сухой нитки, словно все мы попадали в реку.
Вечерами в землянке народ играет в карты, мечтает вслух в ожидании отбоя. Идет обмен новостями, говорят о боях под Верденом, и мы впервые слышим эти странные названия, которые вскоре будут звучать так часто: Дюомон, овраг Деладам, форт Во и имя, от которого меня всегда пробирает дрожь — Mop-Ом{18}. Один солдат, из английской Канады, рассказывает нам о Таваннском туннеле, где оказались погребенными раненые и убитые, а кругом продолжали рваться снаряды. Он говорит о вспышках взрывов, о дыме, об оглушительном грохоте мортир тридцать седьмого калибра, обо всех этих погибших или искалеченных людях. Неужели сейчас и правда лето? Как прекрасны бывают вечерние закаты над окопами. Пунцовые и фиолетовые облака, замершие в золотисто-сером небе. Видят ли это те, кто гибнет сейчас в Дюомоне? Каково, интересно, было бы жить в небе, высоко над землей, обладая крыльями «травохвостов»? Парить высоко-высоко, там, откуда не видать ни окопов, ни воронок?
Теперь мы все знаем, что бои идут совсем близко. Подготовительные работы, на которых мы трудились с начала зимы, окончены. Подразделения больше не отправляются в сторону канала, почти совсем перестали ходить поезда. Готовы к бою пушки в укрытиях под чехлами, застыли в гнездах на концах окопов пулеметы.
К середине июня начали подтягиваться солдаты Роулинсона. Англичане, шотландцы, индийские, южноафриканские, австралийские полки — дивизии, возвращающиеся из Фландрии и Артуа. Мы никогда не видели столько людей сразу. Они прибывают со всех сторон, шагают по дорогам, едут на поездах, устраиваются в вырытых нами многокилометровых окопах. Говорят, наступление начнется двадцать девятого июня. Но уже двадцать четвертого начинают говорить пушки. По всему берегу Анкра и на юге, по берегу Соммы, в расположении французских частей, орудийные залпы сливаются в оглушительные раскаты. После стольких дней тишины, ожидания в скрюченном состоянии этот грохот опьяняет, возбуждает нас, мы дрожим от нетерпения.
Днем и ночью грохочут пушки, и небо над холмами вокруг нас горит красным светом.
Там, по ту сторону — тишина. Почему они не отвечают? Они что, убрались? Как могут они противостоять этому шквалу огня? Шесть дней, шесть ночей мы не спим, вглядываясь в раскинувшийся перед нами пейзаж. На шестой день начинается дождь, не дождь — ливень, превративший окопы в потоки грязи. На несколько часов пушки замолкают — словно в войну вступило само небо!
Забившись в убежища, мы с утра до вечера смотрим, как идет дождь, и в нас закрадывается тревога: а вдруг он никогда не кончится? Англичане поговаривают о наводнениях во Фландрии, о великом множестве «зеленых мундиров», плавающих в болотах вокруг Лиса. Большинство разочаровано тем, что наступление откладывается. Все то и дело вглядываются в тучи и, когда ближе к вечеру Одилон объявляет, что тучи рассеиваются и между ними даже проглядывает голубое небо, кричат «ура!». Может, еще не поздно? Может, наступление начнется ночью? Мы смотрим, как долина Анкра понемногу погружается во тьму, как ночная мгла скрывает деревья и холмы прямо перед нами. Наступает странная ночь, никто из нас не спит. На рассвете, когда я все же задремал, уткнувшись головой в колени, меня разбудил грохот начавшейся атаки. Уже совсем светло, свет слепит глаза, воздух в долине сухой и горячий, такого я не помню с самого Родригеса, со времен Английской лощины. С мокрых еще берегов поднимается легкий, сверкающий туман, и главное, что поражает, что волнует меня, — это запах лета, земли, травы. И еще между бревенчатыми стенками убежища я вижу мошкару: она пляшет в солнечном свете, сдуваемая время от времени ветерком. И такой покой кругом, будто все застыло, замерло.
Мы все стоим в топком окопе, в касках, с примкнутыми штыками. Смотрим поверх бруствера на ясное небо с клубящимися в нем белыми, легкими, как пух, облаками. Мы напряженно вслушиваемся, ловим нежные звуки лета, журчание воды в реке, жужжание насекомых, пение жаворонка. Мы стоим посреди этого покоя и тишины, ждем с болезненным нетерпением и вздрагиваем, когда на севере, на юге, на востоке раздаются первые орудийные залпы. Вскоре позади нас начинают грохотать английские крупнокалиберные орудия, на их мощную канонаду эхом землетрясений откликаются разрывы снарядов по ту сторону реки. И этот потрясающий грохот при ясном небе и ярком свете летнего солнца, после долгого дождливого дня, отзывается в нас непонятной радостью.
Грохот орудий длится бесконечно долго, но вот он прекращается. Последовавшая за ним тишина полна пьянящей боли. Ровно в семь тридцать поступает приказ о наступлении, его передают от окопа к окопу крики сержантов и капралов. Я тоже выкрикиваю его и смотрю на Одилона, в последний раз ловлю его взгляд. И вот, нагнувшись вперед, вцепившись обеими руками в винтовку, я бегу к берегу Анкра, где наведенные понтоны уже сплошь заполнены солдатами. Впереди, позади меня стучат пулеметы. Где же они, эти вражеские пули? Мы бежим по понтонам, гремя сапогами по дощатому настилу. Вода в реке густая, кровавого цвета. На том берегу люди скользят в грязи, падают. И не поднимаются больше.
Надо мной нависают темные холмы, я чувствую, как они угрожают мне, словно пронзая невидимым взглядом. Со всех сторон вздымаются столпы черного дыма — дыма без огня, дыма смерти. Щелкают отдельные выстрелы. Где-то вдалеке из-под земли, неизвестно откуда, строчат пулеметы. Я бегу за группой солдат, даже не пытаясь укрыться, к цели, указанной нам несколько месяцев назад — к выжженным холмам, что отделяют нас от Тьепваля. По изрытому снарядами полю бегут, догоняют нас солдаты, это люди Десятого и Третьего корпусов и дивизий Роулинсона. Посреди огромного пустого поля пугалами торчат сожженные газами и снарядами деревца. Вдруг с края поля прямо передо мной раздается пулеметная очередь. Ничего нет — только легкий голубоватый дымок взовьется то тут, то там на кромке темных холмов; немцы, засев в воронках от снарядов, поливают поле из ручных пулеметов. Вот уже падают скошенные люди, валятся, будто марионетки, у которых обрезали нити, по десять, по двадцать зараз. Был какой-то приказ? Я ничего не слышал, но все равно упал на землю, оглядываясь в поисках убежища — воронки от снаряда, окопа, вывороченного пня. Я ползу по полю. Вокруг какие-то фигуры, похожие на гигантских слизней, ползут, как и я; за ружьями не видно лиц. Другие лежат неподвижно, лицом в грязь. А в пустом небе щелкают выстрелы, стрекочут пулеметы — впереди, позади, повсюду, — взвиваются в теплый воздух голубые прозрачные облачка. Я все ползу по мягкой земле и наконец нахожу, что мне нужно: камень размером с межевой столб, брошенный в поле. Я устраиваюсь за ним, лицо мое так близко к каменной поверхности, что я могу разглядеть каждую трещинку, каждое пятнышко мха. Я лежу не двигаясь, у меня болит все тело, в ушах стоит грохот уже прекратившегося обстрела. «Вот бы дать им сейчас хорошенько!» — думаю я вслух. Но где же все? Остались ли еще на земле люди, кроме этих жалких, смехотворных слизняков, этих личинок, что ползут, ползут, а потом вдруг останавливаются и исчезают в грязи? Я так долго лежу, прижавшись головой к камню и слушая стрекот пулеметов и хлопки ружей, что мое лицо становится холодным, как камень. И тут позади себя я слышу пушки. Снаряды рвутся среди холмов, черные тучи пожарищ вздымаются в горячее небо.
