Ее пальцы отвечают на пожатие его руки по прошествии долгого ряда минут, не вызывая в сердце ответного эха; он старается погрузить себя и ее в водоворот страсти, дабы вернуться к дням, предшествовавшим всему происшедшему, и сделать их исходной точкой нового бытия. Сабина отвечает на его объятия словно в глубокой дремоте и он трепещет перед ее зачавшим тестом, в котором ребенок, свидетель убийства, тянется к жизни.
Сон его тяжел, как свинец, и без видений, но, несмотря на это, не дает ему забыться; это погружение в безграничное одиночество, в котором исчезают от взора даже картины ужаса и остается лишь чувство удушающей муки – внезапное потемнение чувств, которое испытывает человек, с закрытыми глазами ожидающий при следующем биении сердца смертельного удара секиры палача.
Каждое утро, проснувшись, Леонгард хочет воспрянуть, разбить темницу мучительных воспоминаний, припоминает слова отца о нахождении внутри себя твердой точки опоры – но тут взгляд его падает на Сабину, он видит, как она силится улыбнуться, как губы ее судорожно искривляются – и снова начинается дикое бегство от самого себя.
Он хочет создать другую обстановку, отказывает слугам и оставляет только старого садовника с его женой: подстерегающее одиночество становится еще глубже, призрак прошлого оживает все более и более.
Леонгарда делают несчастным не угрызения совести, не сознание виновности в убийстве – он ни на одну секунду не чувствует раскаяния: ненависть к матери так же чудовищно велика в нем, как и в день смерти отца, но его терзает до безумия чувство того, что теперь она присутствует, как невидимая сила, стоит между ними Сабиной словно бесформенная тень, с которой он не может совладать, что он постоянно ощущает на себе взгляд ее ужасных глаз и должен влачить в себе самом воспоминание о сцене в капелле, как вечно гноящуюся рану.
Он не верит, что мертвецы могут снова появляться на земле, но ежедневно на себе самом и на Сабине крепко утверждается в том, что они продолжают жить и без телесной оболочки, еще более ужасным образом, как сатанинское влияние, против которого не помогают ни двери, ни задвижки, ни проклятия, ни молитвы. Каждый предмет в доме пробуждает в нем воспоминание о матери, ни одна вещь не ускользнула от ее прикосновения, которое ежечасно рождает в нем ее образ; складки занавесей, жилки стенных панелей, измятое белье, черты и пятна на плитах – все, на что он ни взглянет, складывается в се лицо; схожесть с ее чертами прыгает на него из зеркала, как гадюка, заставляет сердце его холодеть и глухо биться от страха: может случиться невозможное и его лицо внезапно превратится в ее – пристанет к нему, как страшное наследство, до конца жизни.
Воздух полон ее удушающего таинственного присутствия; треск в половицах походит на шум ее шагов, ее не изгоняют ни холод, ни жара – пусть на дворе осень, холодный, ясный, зимний день; теплый, страстный, весенний ветер – все касается лишь поверхности – ее не может затронуть ни одно время года, никакая внешняя перемена – она беспрерывно борется за воплощение, за все более ясное проявление, за принятие постоянной формы.
Леонгард чувствует давящее его, словно скала, внутреннее убеждение, что однажды ей удастся достигнуть своей цели, если он и не может никак придумать, каким именно путем она придет к этому.
Он понимает, что только в собственном сердце может еще найти помощь, так как внешний мир – в союзе с нею. Но посев, некогда посеянный в него отцом, по-видимому, увял, краткое мгновение искупленности и мира, пережитое тогда, не хочет возвратиться; как он ни старается воскресить его, в нем пробуждаются лишь нелепые, пустые впечатления, похожие на искусственные цветы, без благоухания, на безобразных проволочных стебельках.
Он стремится вдохнуть в них жизнь, читая книги, которые должны создать духовную связь между ним и его отцом, но они не вызывают в нем никакого отзвука и остаются лабиринтом понятий.
В его руки попадают странные вещи, когда он вместе в дряхлым садовником роется в груде фолиантов: пергаменты с шифрованным текстом, картины, изображающие козла с золотым, бородатым лицом и сатанинскими рогами у висков, стоящих перед ним рыцарей в белых мантиях, с молитвенно сложенными руками, с крестами на груди, но не из дерева, а из четырех бегущих, согнутых в коленях под прямым углом, человеческих ног – сатанинскими крестами тамплиеров, как неохотно говорит ему садовник – затем маленький, выцветший портрет старомодно одетой матроны, судя по надписи внизу, вышитой разноцветным бисером – его бабушки – с двумя детьми на коленях, девочкой и мальчиком, черты которых ему страшно знакомы, так что он долгое время не может оторвать от них взгляда и в нем пробуждается смутное ощущение, что это должны быть его родители, несмотря на то, что они, очевидно, брат и сестра.
Внезапная тревога в лице старика, боязнь, с которой он избегает его взгляда, упорно отмалчиваясь на все вопросы относительно обоих детей, усиливает в нем подозрение в том, что ему удалось напасть на след лично его касающейся тайны.
Связка пожелтевших писем, по-видимому, имеет отношение к портрету, так как лежит в той же самой шкатулке; Леонгард берет ее к себе, намереваясь прочитать еще сегодня.
Это первая ночь, которую он, по происшествии долгого промежутка времени, проводит наедине, без Сабины – она чувствует себя слишком слабой, чтобы сидеть с ним, жалуется на боли.
Он ходит взад и вперед по комнате, в которой умер его отец, письма лежат на столе, он хочет приступить к их чтению, но, словно под каким-то давлением, все еще медлит.
Его душит новый, неопределенный страх – словно сзади него стоит кто-то незримый и заносит над ним кинжал; он знает, что на этот раз не призрачная близость матери заставляет выступать пот из всех пор его тела – это тени далекого прошлого, связанные с письмами, готовые увлечь его за собою в свое царство.
Он подходит к окну, смотрит в него: вокруг безмолвная, мертвая тишина, на южном краю неба сверкают тесно рядом две большие звезды, их вид имеет в себе нечто странное, беспокоит его неведомо почему – пробуждает предчувствие наступления чего-то гигантского; лучи их направлены на него. словно концы двух сверкающих пальцев.
Он возвращается в комнату; огни двух свечей, стоящих на столе, неподвижно ждут, словно грозные вестники из потустороннего мира; их свет точно струится издалека – оттуда, где не могла поставить их рука смертного; незаметно подкрадывается определенный час, тихо, словно падающий пепел, двигаются стрелки часов, Леонгарду чудится крик внизу, в замке; он прислушивается – немая тишина.
Он читает письма; перед ним развертывается жизнь его отца, борьба неукротимого духа, восстающего против всего, называющегося законом; перед его взором встает титан, не имеющий ничего общего с расслабленным старцем, каким он знал своего отца, фигура человека, готового, в случае нужды, шагать по трупам, громко хвалящегося тем, что он, подобно всем своим предкам, посвящен в рыцари подлинных тамплиеров, для которых сатана является творцом мира и которым одно слово «милость» кажется уже несмываемым позором. Там находятся листки из дневников, изображающие муки жаждущей души и бессилие духа, крылья которого изъедены роями мошек повседневности, невозможность вернуться с тропы, ведущей вниз, в темноту, от пропасти к пропасти, к конечному безумию, исключающей всякую попытку возврата.
Красной нитью проходит всюду постоянно повторяющееся доказательство того, что речь идет о целом роде, который в течение ряда столетий переходит от преступления к преступлению – от отца к сыну переходит мрачное наследие, никто не может достигнуть душевного покоя, так как всякий раз женщина, как мать, супруга или дочь, становятся поперек дороги, ведущей к духовному умиротворению, то как жертва преступления, то как виновница его.
Однако, постоянно после самого глубочайшего отчаяния загорается непобедимая звезда надежды – все же, все же будет некто в нашем роде, который не падет, покончит с проклятием и завоюет «венец мастера».
С судорожно бьющимся сердцем быстро читает Леонгард описание жгучей страсти своего отца к родной сестре, которое открывает ему, что он сам плод этой связи и не только он – и Сабина!
Теперь ему становится ясным, почему Сабина ничего не знает о своих родителях – почему никак нельзя установить следов ее истинного происхождения. Он живо видит перед собою прошлое и понимает: его отец простирает над ним в защиту руки, воспитывая Сабину, как крестьянскую девочку, самую грубую крепостную, дабы оба они – и сын и дочь – навсегда были свободны от сознания своей преступности даже в том случае, если и подпадут под проклятие предков и сойдутся, как муж с женою.
Он узнает это слово за словом из исполненного страхом письма отца, лежащего больным в далеком чужом городе, к матери, которую он заклинает принять все меры для сокрытия тайны, немедленно сжечь само письмо.
