88
Я набросал для Элизы свою версию толкования обеих редакций. Она рассмеялась: «Ваш Гёте, видимо, отличался необычайным тщеславием».
«А как было у вас с женой? — спросила она потом. — У кого из вас душа рвалась на части? — И добавила: — Уж я позабочусь, чтобы ты ушел в первой редакции, если когда-нибудь покинешь Провиденс!»
Когда Т. читает написанное днем, Уильям слушает с интересом, но в принципе остается неудовлетворенным. «Удивительно, — заметит он однажды, — что, живя под домашним арестом в условиях полной свободы творчества, позволяющей, казалось бы, осуществить самые грандиозные из твоих замыслов, ты вместо этого занимаешься вещами сиюминутного свойства, да еще и излагаешь их прямо в лоб. Значит, ты остаешься субъективным. Что ж, очень жаль!»
Итак, Уильям жаждет объективной литературы. Мне еще не удалось четко определить, что он за человек. Но мало-помалу становится ясно, что его склонности должны привести его в сферу точных наук. Может статься, он проводит какой-то эксперимент.
В какой точке сошлись тяга Уильяма к науке и тоска Элизы по развлечениям (назовем это так)? Значит, нужна будет еще одна ретроспекция. Мотивы супругов Дорранс, очевидно, окажутся вообще наиболее обширной темой романа, если, конечно, твердо решить отказаться от само собой напрашивающихся банальных ходов садистско-мазохистского толка. Ибо от инфантильной сексуальности к той мечте, которую стремятся осуществить Уильям и Элиза, прямого пути нет.
Т. не удается успокоить Доррансов, которых тревожит будущая публикация романа, хотя он и заверил супругов, что с юридической стороны гарантирует им невозможность идентификации. «Дело не в этом, — возражает Уильям, — а в том, что нам придется уехать из Провиденса, если эта история выплывет наружу». Т. предлагает изменить имена и место действия, однако и сам не очень уверен, что ему удастся поменять Провиденс, скажем, на Саванну.
Впрочем, избрав местом действия дом Стефана Гопкинса, он уже внес в роман элемент вымысла! А может, и супруги Дорранс на самом деле вовсе не Дорранс? Правда, Провиденс остается Провиденсом.
Мое влечение к Элизе довело меня до того, что ночью я иногда открывал дверь своей комнаты и в темноте ждал, не придет ли ста. Может быть, она слышала скрип открывающейся двери и заметила, что вслед за этим повисала тишина? Комната, в которой спали Элиза и Уильям, расположена в том же коридоре, что и моя.
Цель моего первого выхода из дому — табачная лавка. Поскольку среди моих вещей, оставшихся в Доме Гарднера, были и трубки, а те, которые купил для меня Уильям, мне совсем не понравились, я настоял, чтобы мне разрешили самому купить себе несколько штук. Вот я и отправился как-то майским утром в табачную лавочку на углу Тэйер-стрит и Уотермен-стрит, а по дороге специально завернул в студенческий городок; там я то и дело останавливался и наблюдал бурление студенческой жизни, но так и остался неузнанным.
Вероятно, именно борода помешала студентам меня узнать. За зиму я отрастил настоящую бороду, которую подстригаю довольно коротко. Серьезный и бородатый, сижу я после обеда в гостиной темно-красного дома, читаю газету, смотрю телевизор или наслаждаюсь темпераментными руладами саксофона Пола Гонсалвеса в композиции «Mood Indigo» или «Соте Sunday» — мои любимые пластинки из дискотеки Доррансов.
Иногда в комнату заходит Элиза; она останавливается подле меня и слегка дотрагивается рукой до моего плеча. В это время дня она обычно возвращается с теннисного корта в парке Блэкстоун и еще возбуждена игрой. От нее пахнет духами.
«Элиза», — говорю я, не оборачиваясь. «Что случилось?» — спрашивает она своим грудным голосом, в котором, как я уже отмечал выше, сплавлены теплота и насм #163; шка. «А ничего», — отвечаю я.
Тем не менее я считаю почти невероятным, что Элиза сможет долго противиться моим домоганиям. Я сторонник того мнения, что ни одна женщина не упустит случая жить с двумя мужчинами сразу, коль скоро такой случай представится, и поскольку я не вызываю у Элизы физической неприязни… А медлит она потому, что догадывается: стоит ей уступить, и я перестану быть их пленником.
Когда у Доррансов гости, они просят Т. не выходить из его комнаты. У них есть еще летний домик на берегу полуострова Кейп-Код. «Там довольно пустынно, — говорит Элиза. — Но если тебя кто и увидит, это не имеет никакого значения».
На полуострове Кейп-Код мне работалось лучше некуда. К полудню обычно приходилось закрывать ставни, потому что дюны и море начинали светиться. И я невольно слышал тихую беседу моих стражей — Мецената и его супруги, — сидевших внизу в тени веранды.
Т. не раз возвращается к мысли написать роман от лица Уильяма. В этом случае получилась бы история научного эксперимента, то есть попытки Уильяма создать условия абсолютной и абстрактной свободы творчества. Предварительное название этой версии, которую Т. в конце концов отбрасывает, гласит: «Американская мечта».
В душные лунные ночи на полуострове Кейп-Код мы все по примеру Элизы купались нагишом. Как-то раз, лежа рядом с ними в дюнах, я просунул ладонь между ее колен. Ей это, видимо, понравилось - она не отбросила мою руку; Уильям тоже не возражал.
Т. окончательно разработал структуру романа. Первый набросок дает следующую картину:
1. Поездка по США.
2. Форт-Карне.
3. Воспоминание о Н.- о войне (ретроспекция № 1).
4. Прогулка по Провиденсу.
5. Исчезновение в Провиденсе.
6. Мотивы супругов Дорранс-I (ретроспекция № 2).
7. Жизнь в плену-I.
8. Мотивы супругов Дорранс-II (ретроспекция № 3).
9. Жизнь в плену-II.
10. Воспоминания Т. о жене — о послевоенных годах (ретроспекция № 4).
11. Жизнь в плену-III.
12. Мотивы супругов Дорранс-III (ретроспекция № 5).
13. Жизнь в плену-IV.
14. Полуостров Кейп-Код.
15. Концовка.
Как перед каждой новой большой работой, Т. раздражало, что такая жесткая схема втискивает его в рамки линейного повествования, не давая возможности переплавить различные временные уровни в единое время, время романа.
Я, пожалуй, позволю Т. немного повременить с решением вопроса, от чьего лица будет вестись рассказ. Сделать его самого рассказчиком или лишь лирическим героем автора? Могут ли меня испугать упреки в том, что я, словно бог-творец, создал его и вдохнул в него жизнь, и, следовательно, буду ли я прибегать к маскировке с помощью местоимения «я» или же спокойно воспользуюсь местоимением третьего лица единственного числа «он», полагая, что мои читатели как-нибудь разберутся и не наделят меня только за одно это атрибутами божества?
Относительно последнего пункта плана, то есть конца, наиболее уязвимого места любого романа, Т. на этот раз спокоен. (В противоположность повести и в особенности новелле или короткому рассказу роман не должен завершаться так называемым открытым концом.) Т. остается только решить, будет ли он писать роман в доме Доррансов (он считает, что ему понадобится для работы над ним от двух до трех лет) или же на свободе.
Итак, в один прекрасный день Т. кладет эту схему вместе с набросками отдельных глав в большой конверт из плотной оранжевой бумаги, который нашелся в письменном столе Уильяма, и пишет на конверте: То whom it may concern. Конечно, было бы правильнее, а по отношению к Доррансам и честнее, если бы он просто адресовал конверт своему издателю и обычным порядком сдал пакет в окошко почты на Кеннеди - плаза. Но он писатель и поэтому жаждет всего того, что неизбежно получится в результате этой мистификации: к дому Стефана Гопкинса подкатят полицейские джипы, вслед за ними появится телевизионный фургон, начнутся допросы, сообщения в прессе, интервью, фотографии — короче, скандал.
Во всей этой истории есть лишь одна закавыка: поскольку Т. описал вместо дома Дорранса дом Стефана Гопкинса, полиция окажется в полной растерянности, когда обыщет этот музей. Следовательно, Т. должен находиться в каком-то другом городе. Может быть, все же в Саванне? А Роланд Бартес в связи с этим происшествием заметит в одном из структуралистских журналов, что роман вполне логично использует для исчезновения Т. именно музей.
После нашего возвращения с полуострова Кейп-Код я часто гуляю в красивейшей части Провиденса — в его Верхнем городе, который по-своему так же завершен и так же значителен, как Динкельсбюль или Сан-Джиминьяно. Теперь уже вряд ли можно сказать, что я лишен свободы передвижения. Правда, временами
