– Кто живет в этом доме?
– Здесь живет Менандро, – ответил ему тот, – и Марсело, его зять.
Это слово пронзило Лисардо сердце, и, охваченный дрожью, он сказал:
– Значит, сеньора Лаура вышла замуж?
– Да, – с уверенностью ответил слуга, и Лисардо заплатил ему за ответ слезами, внезапно хлынувшими из его глаз, чтобы помочь его сердцу в столь законном чувстве.
Он сел на скамейку, что стояла у ворот, и, не в силах говорить, ибо его душило горе, излил в слезах часть принятого им яда, после чего почувствовал некоторое облегчение. Наконец он поднялся, так как на него уже стали обращать внимание, ибо он сидел на видном месте, и тогда прежде всего он выместил обиду на украшениях своего дорожного платья и перьях, – изорвав их в клочья, он усеял ими улицу, бормоча:
– Так поступили и с моими надеждами. Затем он перешел к перчаткам, а потом с такой силой рванул дорогую цепь, что она рассыпалась. Охваченный горем, юноша не менее полутора часов ходил взад и вперед по улице; внезапно услышав какой-то шум, доносящийся из залы, он схватился руками за прутья решетки и, не думая о том, что делает, заглянул в одну из створок окна и увидел сидящих за столом Лауру, ее мужа и ее родителей. Тут он лишился чувств и, упав на землю, пролежал некоторое время без сознания. Придя в себя, он снова взобрался на оконную решетку и увидел все великолепие роскошного, убранного серебром и хрусталем стола, довольство, написанное на всех лицах, и старание, с каким Марсело ухаживал за Лаурой.
Лисардо стал рассматривать его лицо и платье и обратил внимание на то, как приятно он держал себя за столом, – ибо уменье есть изящно и опрятно является одним из искусств, которым обязательно должны владеть люди благородные; и ему показалось, что он никогда в жизни еще не видел более красивого мужчину.
О ревность, сколько ужасных дел ты сотворила, показывая все в искаженном виде! В уме у Аисардо замелькали мучительные предположения, и среди прочих было то, что Лаура, быть может, любит своего мужа; это казалось ему не лишенным основания, ибо, как ему казалось, ее нынешний супруг вполне заслуживает любви. Лисардо испускал тяжкие вздохи, желая, чтобы Лаура его услышала. Какое безумие! Но кто бы не утратил рассудка в такой беде! Закончился ужин в доме Марсело, и одновременно с этим пришел конец терпению Лисардо. После недолгой беседы супруги удалились к себе, а Лисардо остался на улице вместе со своими погибшими надеждами.
Между тем родственники Лисардо были чрезвычайно встревожены; они искали его всюду и спрашивали о нем у всех его приятелей. Тогда Антандро, вспомнив о любви его к Лауре, направился к ее дому и увидел своего хозяина, который стоял посреди улицы и если еще не утратил полностью свой рассудок, то, во всяком случае, уже потерял всю свою радость. С помощью разных доводов и уговоров слуга заставил Лисардо покинуть этот пост, на котором он, словно воин любви, простоял чуть ли не до рассвета, и привел его домой, надавав ему множество разумных советов; но, хотя Антандро и уложил его в постель, оба они не сомкнули глаз, ибо пока Лисардо сетовал на Лауру и рассказывал ему о том, что он видел, уже рассвело. Тогда Лисардо стал молить Антандро отправиться к дому Менандро и постараться, чтобы его заметила Фениса. Все сложилось чрезвычайно удачно: едва завидев Антандро, служанка, накинув на себя плащ, надела круглую шляпу – одну из тех, которые с таким задором носят севильянки, – и выбежала к нему. Они еще не успели пересечь улицу, как Фениса наградила его целым ливнем поцелуев и принялась его расспрашивать о Лисардо, но в эту минуту на улице показался раб Зулемо, о котором мы уже упоминали, и Фениса, прервав разговор, вернулась домой.
Зулемо заметил чужестранца и, приревновав к нему Фенису, хотел за ним проследить; но Антандро ускользнул от него, затерявшись среди узких извилистых улиц, которых так много в этом городе. Придя домой, он сообщил Лисардо, что Лаура уже, наверное, знает о его возвращении в Севилью. Услышав об этом, наш пылкий влюбленный взялся за перо и, написав письмо, велел Антандро отнести его и постараться вручить Фенисе, пообещав девушке хорошую награду и множество подарков, если она сохранит это в тайне. Антандро выполнил поручение. Лаура, которая уже знала о приезде Лисардо, испытывая скорее любопытство, чем волнение, с суровостью вскрыла письмо и прочла следующее:
«Вчера вечером я вернулся в Севилью, чтобы твои глаза вновь даровали мне жизнь после той смерти, в которой пребывала моя душа, пока я находился вдали от тебя, и чтобы, выполняя данное мною тебе обещание, стать твоим мужем. Но первое, что я здесь узнал, сказало мне, что муж у тебя уже есть, и сразу же вслед за тем я увидел его. Это причинило мне столько горя, что только страх погубить свою душу помешал мне расстаться с жизнью. Ты безжалостно обошлась с моей доверчивостью: совсем другое говорила ты мне, когда я отправлялся в Мексику, подкрепляя свои слова слезами. Но ты женщина, а женщины – и радость и горе мужчины. Однако, чтобы ты могла видеть разницу между твоей любовью и моею, я до тех пор, пока буду располагать своим достоянием, останусь жить в Севилье, облачившись в печальную одежду монаха, ибо только от неба жду я себе помощи, раз на земле нет у меня надежды от кого-либо ее получить».
Без всякого волнения, как сказал я, раскрыла Лаура это письмо, но когда она его снова сложила, волнение ее было велико. Предположив, что Лисардо мог ей солгать, – а это делают многие, когда доказательства их лжи находятся где-то далеко, за семью морями, – она раскрыла ларец, где без какой-либо определенной цели хранила подложное, написанное ее отцом письмо, которое она уже не раз намеревалась порвать, вложила его в конверт и отослала Лисардо.
Получив письмо от Лауры, Лисардо почувствовал некоторую радость, но когда он его распечатал и увидел подделанную подпись одного купца, которого знавал в Мексике, он прочитал это письмо и, вздохнув, сказал грустным голосом: «Вот это меня убило». Прошел день, и когда Лисардо, приказавший, чтобы ему сшили траурное платье, появился в городе, он настолько изменился в лице, что его стали спрашивать о причине этого, и он отвечал на все вопросы, проявив немало изобретательности. Вернувшись домой, он снова сел писать Лауре, намереваясь высказать ей следующее:
«Письмо, присланное мне вами, измыслила моя судьба, чтобы отнять у меня все мое счастье. Но хотя оно выглядит достаточным для вас оправданием, все же оно не может являться им, так как вслед за этим не последовало больше ни одной записки, а ведь равнодушие былой возлюбленной не приносит чести внезапно охладевшей, точно так же, как без чести бывают сломлены шпаги дворян, признавших себя побежденными. Я покинул Севилью против желания, почти расставшись с жизнью, переплыл океан, а когда достиг Мексики, то со мною не было моей души. Я жил без жизни, сохранил свою верность неприкосновенной, вернулся, полный надежд, нашел свою смерть, и во всем этом меня должно утешить это ложное письмо! Но меня не может утешить ваша холодность, ибо презрение ко мне, даже в избытке счастья, которое дает вам ваше новое положение, означает недостаток тонкости в вашей вежливости».
На это послание Лаура ответила письмом, которое приводится ниже:
«То, что вам могло показаться марающим мою честь, не накладывало пятна на вашу, но если я и проявила невежливость, то ее вполне заслуживает человек, который отрицает свою женитьбу в Индиях и желает, чтобы я поверила в то, что он не женился, в то время как его траурное платье подтверждает это, показывая, что он овдовел, и, значит, то письмо заключало в себе правду».
Лисардо решил изменить ее мнение и, видя, что траурное платье, которое он надел на себя, желая заставить ее проникнуться жалостью к его любви, повредило ему еще больше, сбросил его в тот же день, так как был праздник, облачился в самые красивые и дорогие наряды, какие только у него были, и, увешанный драгоценностями, направился к церкви святого Павла, куда Лаура обычно ходила к обедне. Она увидела его в платье, столь не похожем на вчерашнее, и это подтвердило ей притворность его траура и ложность полученного ею письма.
Все это, вместе с настойчивостью Лисардо, разворошило пепел погасшего было огня, и, как в пепле иногда вдруг засверкают искры, так и в душе их стала снова разгораться былая любовь. Фениса носила письма, получая за это деньги и наряды, Лаура казалась влюбленной, смелость Лисардо росла, и вскоре надежда на какую-нибудь милость вернула ему покой, и он стал вести себя как истинный кабальеро. Марсело смотрел сквозь пальцы на причуды Лауры, так как ему казалось, что в ее юные годы трудно усвоить правила строгой и уединенной жизни, и под покровом его беззаботности росло влечение обоих влюбленных, а вместе с тем и их смелость.
Их письма друг к другу превратились в привычную переписку, и любовь постепенно стала стремиться к менее честным целям. Все это случилось потому, что Марсело не был истинным влюбленным и не обладал искусством внушать любовь, как и некоторые другие люди, которые не придают этому значения и считают, что все достигается знатностью имени, забывая, что женатому человеку следует заботиться одновременно о двух вещах: он должен быть мужем и должен быть также возлюбленным, чтобы выполнять свои обязанности и быть всегда уверенным в успехе. Я уже слышу, как ваша милость восклицает: «О, сколь многим вам обязаны женщины!» Но я заверяю вас, что мною руководит более разум, чем склонность, и, если бы это было возможно, я бы учредил целую науку о супружестве, которой обучались бы те, кому с мальчишеских лет предназначено быть мужем; и как теперь родители часто говорят друг другу: «Этот мальчик УЧИТСЯ, чтобы стать монахом, этот – священником» и так далее, – тогда стали бы говорить: «Этот юноша учится, чтобы стать мужем». И не было бы невежды, который бы считал, что женщина, раз она замужем, сделана из другого теста и что больше нет надобности служить ей и делать ей подарки, потому что она уже принадлежит ему по закону, как если бы ее ему продали, и что он имеет право заглядываться на множество других женщин, не уделяя внимания, – а между тем это было бы лишь справедливо, – той, которая доверила ему все лучшее, чем владеет душа, а именно: свою честь, жизнь, спокойствие и еще многое другое. А ведь сколько мужей оттого только, что не думают об этом, теряют своих жен! Скажите же теперь, ваша милость, умоляю вас, похожа ли эта новелла на проповедь?
