— Ничего, — отвечал бледный, как смерть, затейник.
— Мы должны чаще видеться, — продолжал дяденька Нектарий. — Когда мы ближе узнаем друг друга, когда теснее сойдемся, мы, быть может, заключим союз… Оставайся здесь. Я это устрою. Для того, чтобы помогать людям, надо иметь некоторый, так сказать, вес — положенье и деньги. То и другое у тебя будет, и мешать тебе никто не станет. Я сейчас пойду все это улажу.
И дяденька Нектарий с легким сердцем отправился в кабинет папаши.
— Ну что? — спросил папаша, который сидел с дяденькой Помпеем на диване в кабинете.
— Дело идет на лад, — отвечал дяденька Нектарий.
— Он раскаивается?
— То есть, он этого, разумеется, не говорит, но я полагаю…
— Надо, чтобы он это сказал! — решил непреклонный дяденька Помпей.
— Дело не в словах, — ответил дяденька Нектарий.
— Ты уверен, что он раскаивается? — спросил папаша.
— Трудно не раскаяться, — ответил дяденька Нектарий, — когда нераскаяние ведет из уютного тепла и света в вонючую конуру, от лакомого стола к каким-нибудь скверным объедкам…
— Однако нельзя же оставлять его в заблуждении, что он снисходит к нам! Надо, чтобы он почувствовал… — настаивал дяденька Помпей.
— Это все потом, после…
— Ты уверен? — повторил папаша.
— Уверен!
Дяденька Нектарий был человек умный и бывалый. Он видел вещи в настоящем их свете и мог многое весьма ясно и верно себе представить.
Но и сам дяденька Нектарий, и никто другой, не испытавший, что это за искус вонючая конура, холод и голод, не мог вполне определять объема испытания, предстоящего затейнику.
Бедный затейник сидел на мягком кресле у камина. Благодетельная теплота, какой он давно не испытывал, распространялась по его членам и как-то обессиливала его. Приятен был мягкий свет, разливавшийся по голубой гостиной, для глаз, которые подолгу оставались в темноте или работали при испорченной керосиновой лампочке. Голова кружилась от запаха яств.
Глаза его были закрыты, но они видели убогий, сырой угол, куда будет провожать этот пронзительный ветер и ледяной дождь, свирепствовавшие на дворе, видели жесткое грязное ложе, на которое с правой стороны всегда капала крупная капля воды, медленно сбиравшаяся на потолке в углу…
Сколько раз, когда и некуда было выйти, и нечем осветить, утомленный думами, он лежал и считал паденье этой капли!
— Он спит! — прошептали около него.
— Спит?
Кто-то произнес: «Тшш!» — И все умолкло.
Он сделал над собою усилие, открыл глаза и встал.
Вся семья стояла около него. Отец протянул ему сверток бумаг и бумажник, где, казалось, было достаточно денег.
— Можешь распоряжаться, как хочешь, — сказал отец.
— И да наставит тебя бог на все доброе! — закруглила мамаша.
— Да, да, — сказал дедушка, которого давно уже подмывало вступить, как он выражался, в свои права, то есть фигурировать так или иначе в судьбах внука. — Я тебе тоже дарю маленькую суммочку… Хе-хе-хе!. Ежемесячно будешь получать… Ты у меня молодец! Так свет-то нам исправишь, а? Добро любить всех заставишь, а? Ах, ты, добролюб!. Хе-хе-хе! Затейник!
Затейник тоже усмехнулся. Все ожидали, что он что-нибудь скажет особенное, трогательное, все приготовились…
Но он ничего не сказал.
Он подошел к столу, положил на стол набитый деньгами бумажник и вышел из комнаты.
Когда опомнились от изумленья и кинулись за ним, его уже не нашли: темная улица, поливаемая ледяным дождем, скрыла его.
IV
Прошло еще много лет…
Было тихое, теплое, пасмурное весеннее утро. Между белыми облачками кое-где сияла нежная, ясная лазурь неба; окраины темной надвигавшейся тучки по временам вдруг словно вспыхивали, и из-за них блестели золотые иглы солнечных лучей.
Из грязных ворот огромного грязного дома выехала телега, на которой стоял плохо сколоченный дощатый гроб, повернула налево и направилась по людным улицам к кладбищу.
За гробом шли только двое: молодая девушка и юноша, очевидно, брат и сестра.
— Уж увезли? — крикнул быстроглазый румяный торговец, выглядывая из своей лавочки.
— Увезли, увезли, Иларион Микитич, — умильно отвечала жирная старушка, взбираясь по ступенькам лавочного крылечка. — А я к вам за кофейком… Уж вы, Иларион Микитич, побалуйте меня, дайте хорошенького по той же цене… Ведь столько лет знакомы!.
— Ладно, ладно… Кто ж его провожал?
— Молодь какая-то. Оборвыши тоже…
— Уж очень горд был и затейлив, — продолжал Иларион Микитич, насыпая в бумажку кофе.
— Ох, уж и не говорите! — воскликнула жирная старушка, следя жадными глазами за насыпаемым кофе. — Подкиньте еще, Иларион Микитич, хоть капелечку…
— Ну, вот вам…
— Неуважителен он был, Иларион Микитич… и затейлив…
— Ну, и что же-с? И смирно теперь лежит-с! — сказал Иларион Микитич с самодовольным смехом. — У нас затейливые ребята недолговечны-с!.
1859
