— В том, что у меня нет дочери, у меня сын, — ответил господин де Пертинакс.
— Ну так что же?
— Однако вы делаете странные замечания!
— Ах да, конечно. — Назон был пристыжен. — Я увлекся. Но почему, почему ваш сын не дочь? Нельзя ли это как-то исправить?
— Не вижу, каким путем!
— Господин председатель, — продолжал настаивать бедный Параклет, — вы сейчас не располагаете временем, мы вернемся к этому вопросу позже…
— Но если я говорю, что у меня сын! — вскипел председатель. — Не может же ваш маркиз на нем жениться!
— Верно, поначалу это кажется затруднительным, но…
— Ваши «но» не имеют смысла!
— Существует ли в гражданском кодексе статья, предусматривающая наказание за подобное предложение? — не сдавался профессор.
— Никакой статьи!
— Итак?..
— Сударь, — председатель побагровел, — мне что, позвать служащего, чтобы вас вывели вон?
— Quis te furor tenet?[71] He предавайте дело огласке! — возмутился Назон.
— Если вы сейчас же не уйдете, — бушевал раскрасневшийся как помидор председатель, — я призову на помощь жандармерию департамента!
— Право, вы потеряли над собой контроль! Мы еще поговорим о нашем деле, — не сдавался Параклет.
— Убирайтесь! — председатель стал совершенно лиловым. — Или я вызываю Национальную гвардию![72]
— Те relinquo![73] — вскричал по-латыни разгневанный Назон. — Но я еще не сказал последнего слова, и мой ученик войдет в вашу семью!..
Первое должностное лицо города уже готовилось перейти от слов к делу, но тут упрямец профессор вышел из Дворца Правосудия и пришел в ярость. В свою очередь его лицо из красного стало совершенно белым, прихватив по пути фиолетовый оттенок. Он несколько раз повторил громовым голосом quos ego[74], чему из глубин здания эхом отвечали крики, как бы оспаривая аргументы Нептуна.
Параклет был уязвлен — провалилась его самая блистательная комбинация. В своем монологе он употреблял энергичные формулировки Цицерона[75], а его гнев, бравший начало в высоких сферах Гордости, низринулся потоком оскорбительных выражений и даже ругательств меж кощунственных берегов quousque tandem u vernum enimvero[76].
Он шагал, размахивая руками словно мельница, и спрашивая себя, не должен ли его ученик потребовать удовлетворения за оскорбительный отказ господина де Пертинакса, основанный на утверждении, что у него якобы нет дочери, а лишь один сын! Не следовало ли кровью смыть подобную обиду? Троянская война казалось ему, разгорелась из-за более ничтожного повода! Разве идет в сравнение поруганная честь Менелая[77] с грозящей гибелью рода Тийолей?!
Взъерошенный профессор продвигался вперед нетвердой походкой, пока не столкнулся с каким-то весьма материальным предметом.
— Cave ne cadas[78], — машинально произнес он.
— Cave ne cadas, — ответили ему.
Благочестивому Назону почудилось, что он встретил на своем пути скалу и громкое эхо.
— Кто вы? — спросил он.
— Месье Параклет, — услышал латинист в ответ, — я секретарь суда. Я уже стар, послушайте меня!
— Постановление суда, так скоро! — с грустной иронией констатировал Параклет. — Зачитаете мой смертный приговор?
— Месье, — отвечал секретарь суда, — я подписываю бумаги моего министерства именем Маро Лафуршет, и я ваш искренний почитатель.
— Что ж, послужите мишенью для стрел моего гнева!
— Месье, выслушайте меня!
— Вы, простой секретарь, ничтожный писарь, безмозглая подставка для перьев, и вы вмешиваетесь в мои мысли и прогулки!
— Но в конце концов!..
— Прочь с дороги, ничтожество!
— Однако…
— Прочь, крючкотвор!
— Не унижайте смиренных! — возгласил Лафуршет. — Ne insultes miseris!
— Или ne insulta! — подхватил Назон.
— Или noli insultare miseris![79] — нашелся господин Лафуршет.
Перед подобными грамматическими перлами гнев профессора разом угас. Он встретился с латинистом одного уровня с ним!
— Чего хочет от меня уважаемый секретарь? — спокойно спросил он.
— Я слышал вашу беседу с господином Пертинаксом. Простите мне невольную неделикатность! Я могу быть вам в некотором роде полезен.
Ловкий писарь отмыкал интеллектуальные врата профессора ключом вкрадчивости.
— Меня зовут Марон, как Вергилия, — шепнул он.
— Но Лафуршетом[80] не зовут никого, — обрезал Параклет. — Что дальше?
— У меня есть дочь на выданье, с небольшим приданым. Она в полной мере являет собой то, что Юстиниан[81] называет viripotens[82].
— Viripotens? — повторил Назо.
— Viripotes! — подтвердил Маро.
— Месье, — заволновался профессор, — эта viripotes сделает из меня вашего друга на всю жизнь. Итак, девица viripotes зовется…
— Эглантина! Она женщина мягкого нрава, приятного обращения, но с горячим темпераментом, и замужество достойным образом удовлетворит ее юные запросы, если господин маркиз Ансельм де Тийоль, соблаговолив остановить на ней взгляд своих благородных очей, окажет нам честь провести в нашей семье вечер этого счастливого дня!
— Прекрасно сказано! — похвалил задумавшийся Назон. Кажется, он крепко держал в руках будущее рода Тийолей.
— Quota hora est? — спросил профессор.
— Quinta[83], — ответил Лафуршет.
— В семь часов господин маркиз и я постучим в вашу дверь.
На этом собеседники завершили свой научный дуэт, и погруженный в размышления Параклет продолжил путь к замку.
Что за мезальянс! Дочь провинциального писаря, «вписывающаяся» в гордую семью Тийолей! Это античное древо будет принуждено сыпать свои белые цветы на недостойную голову! Из почвы, когда-то возделанной его благородными предками, оно перенесется в неунавоженную землю вульгарной буржуазии! Но выбора не было. Род восстанет из пепла, и потомки передадут его славу грядущим поколениям. К тому же Ансельм облагородит свою жену, ибо и петух облагораживает кур.
Приободренный этими аргументами птичника, профессор добрался до замка, объявил ученику о полном успехе их предприятия и произнес речь, по длине и убедительности доказательств вполне сравнимую с речами Цицерона, в которой наш латинист трактовал цели легитимного брака в двойном свете морали и воспроизведения рода.
При серебристом звоне имени Лафуршетов Ансельм даже не моргнул глазом! Будучи девственником, он смотрел лишь на внешнюю сторону дела, не заглядывая в глубину. Эглантина — женщина, чего же еще? Он пребывал до поры в том блаженном состоянии, когда главное — ухватиться за сорочку, и лучше — за ночную.
После обеда все обитатели взбудораженного замка принимали участие в облачении маркиза. Прислуга сбилась с ног. На невинный лоб жениха были вылиты каскады очистительной воды; осушающие салфетки истерлись до дыр; горшочки с помадой лишились своего благоуханного содержимого; десятки гребней потеряли свои зубы в буйных зарослях на голове маркиза; крючки отступали перед упорством ботиночных пуговиц; шкафы изрыгали потоки одежды; подтяжки растягивались до пределов, позволяющих выдержать давление в несколько атмосфер, а бесконечные галстуки, словно аллигаторы, разбрасывали во все стороны свои хвосты!
В назначенное время маркиз стал походить на медведя в манжетах, кружевном жабо и при парадной шпаге.
В сопровождении своего также накрахмаленного учителя он в несколько минут достиг дома № 7 по улице Вье-Паршемен[84] и приготовился с триумфом появиться в жилище своей нареченной. Все были в сборе. Присутствовали месье Лафуршет и его дочь Эглантина; кузен Буссиньо, служащий мэрии Гроньон, дальние родственники Лафуршетов и всей цивилизации; крестный отец девицы, некто Проте, судебный исполнитель с дипломом об окончании двухгодичных юридических курсов.
Салон заливал свет двух свечей, грустно чадивших в противоположных углах комнаты; на четырех стенах висели мерзкие картины с охотничьими сюжетами; пятым украшением выступал дурацкий стол красного дерева, на котором стояла клетка с соломенными чучелами птиц; соломенные же стулья и кресла отнюдь не прельщали посетителя своей сомнительной мягкостью; единственным, кто мог бы без ущерба для себя высидеть на них более часа, был бы бригадир конной жандармерии, чья профессия закалила наиболее мясистые части тела. Венчало убранство комнаты стоявшее у окна старое пианино, лоно которого, без сомнения, хранило эхо кухонных баталий.
Объявили о прибытии маркиза де Тийоля. Общество запаниковало было, но быстро взяло себя в руки. Ансельм вошел под обстрелом беспокойных взглядов. Мужчины встали, женщины присели, дети таращили глаза, пытаясь рассмотреть ниточки, которыми приводились в движение руки и ноги гостя.
