– Де Сиус, – обратился к партнёру Байардо, – я куплю ваш дом.
– Дом не продаётся.
– Я куплю со всем, что внутри.
Вдовец де Сиус объяснил со старомодной учтивостью, что обстановка дома приобреталась им в течение долгих лет для супруги, из-за чего всю жизнь он пребывал в стеснённых обстоятельствах, и что вещи эти для него неотделимы от образа покойной. "Он говорил от чистого сердца, – рассказывал мне доктор Дионисио Игуаран, игравший с ними в тот вечер. – Я был уверен, что де Сиус скорее умрёт, чем продаст дом, где был счастлив более тридцати лет". Байардо Сан-Роман тоже понял соображения де Сиуса.
– Хорошо, – сказал он. – Тогда продайте мне дом без вещей.
Но вдовец защищался до самого конца партии. Через два дня, приготовившись получше, Байардо Сан-Роман вернулся за стол домино.
– Вдовец, – снова начал он. – Сколько стоит дом?
– Он не имеет цены.
– Назовите любую.
– Сожалею, Байардо, но вам, молодым, не понять, что значит память сердца, – отвечал де Сиус.
Байардо Сан-Роман не думал ни секунды.
– Скажем, пять тысяч песо.
– Ну зачем же вы так… Этот дом не стоит столько.
– Десять тысяч. Немедленно, двумя чеками.
Вдовец посмотрел на него глазами, полными слёз. "Он плакал от гнева, – говорил мне доктор Дионисио Игуаран, который был человеком сведущим не только в медицине. – Представь себе: такая сумма на расстоянии вытянутой руки, и ты должен отказаться из какой-то сентиментальной слабости". Голос де Сиуса пресёкся, но он без колебаний покачал головой.
"Тогда окажите мне последнюю любезность, – сказал Байардо Сан-Роман. – Подождите здесь пять минут".
И действительно, через пять минут он возвратился в клуб со своими седельными сумками, набитыми деньгами, и выложил на стол десять пачек тысячных билетов, запечатанных лентами со знаками государственного банка. Вдовец де Сиус умер два года спустя. "Он от этого и умер, – говорил доктор Дионисио Игуаран. – Он был здоровей нас с вами, но если бы вы послушали его сердце, то почувствовали бы, что у него внутри закипают слёзы".
Кончилось тем, что де Сиус не только продал дом со всем, что было внутри, но ещё и попросил Байардо Сан-Романа выплачивать деньги понемногу, ведь у него самого не осталось даже дедовского сундука для рухляди, чтобы уместить такую сумму.
Никто не мог подумать, не то что сказать, что Анхела Викарио не была девушкой. Никто не знал, чтобы у неё раньше был ухажёр, выросла она вместе с сёстрами под суровым надзором своей железной матери. Даже когда до свадьбы оставалось лишь два месяца, Пурисима Викарио не позволила Анхеле одной поехать с Байардо Сан-Романом осмотреть будущий дом, и отправилась её сопровождать, прихватив слепого мужа, чтобы блюсти честь дочери. "Единственное, о чём я молила Бога, – чтобы мне хватило духу покончить с собой, – рассказывала Анхела, – Но Господь не услышал". Она дошла до такого отчаяния, что решилась рассказать правду матери, чтобы избавиться от мучений, но две наперсницы, вместе с которыми она мастерила цветы у окошка, убедили её отказаться от этого благого намерения. "Я слепо послушалась их, потому что они заставили меня поверить, что знают всё о мужчинах". Её уверили в том, что почти все женщины теряют девственность ещё в детстве из-за шалостей и несчастных случаев. Наперсницы утверждали, что даже самые привередливые мужья готовы смириться с чем угодно, лишь бы никто не узнал. Её убедили, в конце концов, что большинство мужчин к брачной ночи успевают так перетрусить, что бывают не в состоянии что-либо сделать без помощи женщины, и в самый важный момент не могут отвечать за собственные действия. "Они верят лишь тому, что видят на простыне", – говорили ей. И её научили хитростям повивальных бабок, изобретённым для изображения утраченной невинности, чтобы наутро после первой брачной ночи Анхела могла вывесить на солнце в патио льняную простыню с пятном, знаменующим её чистоту.
Она венчалась с этой иллюзией. Со своей стороны, Байардо Сан-Роман, должно быть, женился с иллюзией того, что может купить счастье ценой своего невероятного влияния и удачи: чем обширнее становились планы, касавшиеся устройства праздника, тем больше безумных идей о том, как сделать его ещё грандиознее, приходило Байардо в голову. Он хотел было отложить свадьбу до дня, на который было намечено прибытие епископа, чтобы тот их повенчал, но Анхела Викарио воспротивилась. "На самом деле, – сказала она мне, – я просто не хотела, чтобы меня благословлял человек, который брал на суп лишь петушиные гребешки, а всё остальное выбрасывал в мусор". Однако и без епископского благословения праздник приобрёл такой размах, что даже Байардо Сан-Роман упустил поводья из рук, и свадьба в конечном итоге превратилась в народное гулянье.
На этот раз генерал Петронио Сан-Роман и его семья прибыли на правительственном пароходе, который до конца праздника был причален к молу. С ними приехало немало знаменитостей, на которых, однако, никто не обратил внимания среди вереницы новых лиц. Привезли столько подарков, что пришлось приспособить заброшенное здание старой электростанции, чтобы выставить для всеобщего обозрения хотя бы самые удивительные из них. Остальные отвезли в дом де Сиуса, подготовленный к приёму молодожёнов. Жениху подарили автомобиль со складным верхом, с именем владельца, выгравированным готическими буквами под фабричной эмблемой. Невесте преподнесли сервиз из чистого золота на двадцать четыре персоны. Пароходом привезли также балетную труппу и два оркестра, которые играли вальсы, перебивая немудрёную музыку местных музыкантов с их дудками и аккордеонами, которые собрались, привлечённые праздничной суетой.
Семья Викарио жила в скромном кирпичном доме под пальмовой крышей с двумя слуховыми окнами, куда в январе залетали ласточки, чтобы свить гнёзда. Перед домом была терраса, почти полностью занятая цветочными горшками, обширный двор, где росли фруктовые деревья и бродили куры. В глубине двора близнецы устроили загон для свиней, поставили плаху для забоя и разделочный стол, ставший верным источником семейного дохода с тех пор как Понсио Викарио лишился зрения. Дело затеял Педро Викарио, когда же он ушёл на военную службу, его брат-близнец тоже освоил ремесло мясника.
Обстановка дома была такой скудной, что её едва хватало для повседневных нужд. Поэтому старшие сёстры, уяснив себе масштабы предстоящего праздника, стали упрашивать родителей снять дом. "Представь себе, – говорила мне Анхела Викарио, – они хотели снять дом Пласиды Линеро, счастье, что родители им запретили со своей вечной песней о том, что их дочери выйдут замуж в нашем хлеву или не выйдут вообще". Дом выкрасили в первоначальный жёлтый цвет, поправили двери, заделали щели в полах, приведя всё в порядок, насколько было возможно, ради такой грандиозной свадьбы. Близнецы перегнали свиней в другое место и вычистили загон негашёной известью, но даже так было видно, что места не хватит. Наконец, по указанию Байардо Сан-Романа, снесли забор вокруг двора, попросили соседей сдать для танцев комнаты и поставили деревянные павильоны, чтобы угощаться под сенью тамариндов.
Неожиданный переполох вызвал жених, который явился за Анхелой Викарио с двухчасовым опозданием, а она отказывалась надевать подвенечное платье, пока он не войдёт в дом. "Представь себе, – говорила она, – я ведь обрадовалась бы даже, не приди он совсем, но только не в случае, если бы я уже оделась". Её осторожность казалась естественной, потому что нет худшего позора для женщины, чем быть брошенной в подвенечном платье. То, что Анхела Викарио осмелилась надеть фату и померанцевый венок, не будучи девушкой, воспринималось как глумление над символами чистоты. Моя мать была единственной, кто счёл проявлением мужества то, что Анхела до последнего не сдавала своих краплёных карт. "В те времена, – объясняла она мне, – Господь понимал такие вещи". И напротив, никто так и не узнал, какие карты были на руках у Байардо Сан-Романа. С того момента как он, наконец, явился во фраке и цилиндре и до мгновения, когда увёл с торжества свою злосчастную невесту, Байардо являл собой образец счастливого жениха.
И, тем более, никто так и не узнал, какими картами играл Сантьяго Назар. Я всё время был рядом с ним и в церкви и на гулянье вместе с Кристо Бедойей и моим братом Луисом-Энрике, и никто из нас не заметил ни малейшей перемены в его поведении. Мне пришлось повторять это множество раз, ведь мы четверо выросли вместе, вместе ходили в школу, одной ватагой играли во время каникул, и никто не мог поверить, что у нас была тайна, которой мы не поделились бы друг с другом, тем более такая серьёзная.
Сантьяго Назар обожал праздники, и самое большое удовольствие ему довелось испытать в канун собственной смерти за подсчётом свадебных расходов. Он заметил, что церковь была украшена цветами на сумму, которой хватило бы на четырнадцать похорон по первому классу. Это уточнение преследовало меня долгие годы, ведь Сантьяго Назар ещё раньше говорил мне, что запах срезанных цветов для него непосредственно связан со смертью, и в тот день повторил мне то же самое, входя в храм. "Не хочу, чтобы меня хоронили с цветами", – сказал он, никак не думая, что на следующий день мне придётся позаботиться об этом. На пути из церкви к дому Викарио он подсчитывал стоимость цветных гирлянд, украшавших улицы, сумму, отданную музыкантам, за фейерверки и даже за рис, которым осыпали гостей на празднике. Мы стали большими приятелями с Байардо Сан-Романом, "друзья не разлей вино", как тогда говорили, и ему, казалось, очень нравилось сидеть с нами за одним столом. Анхела Викарио, без венка и фаты, в атласном платье, пропитавшемся потом, мгновенно усвоила повадки замужней женщины. Сантьяго Назар подсчитывал расходы и сказал Байардо Сан-Роману, что свадьба уже обошлась тысяч в девять песо. Было заметно, что новобрачная восприняла его подсчёты как наглую выходку. "Мать учила, что никогда нельзя говорить о деньгах при посторонних", – рассказывала мне Анхела. Байардо Сан-Роман, напротив, отнёсся к этим подсчётам благосклонно и даже похвастался:
