Оно не проявляло признаков жизни. Купив в молочной картонку и в булочной — батон, я вернулся к мольберту. Зрелище было как после обыска в квартире валютчика: все истыкано, вспорото... Откусив уголок молочной картонки, я залпом выпил холодные шестипроцентные пол-литра.
— Ох-ох-хо... — вздохнул, вероятно, точь-в-точь как валютчик после обыска. — Ну что, понимаешь, будем делать, дорогой? — передразнил Боба. — Очень нехорошо, понимаешь, получилось.
ДАЧА
1
Костырин сидел в огромной зале. Электрический камин грел его шлепанцы. Барабаня по бедной «Колибри», Васька не услышал скрипа двери.
— Привет, — сказал я.
Васька обернулся, и я едва его узнал: он прибавил пуда полтора, вздел очки, оброс бородой и облысел до самых ушей.
— Не понимаю. — Он поглядел на мой чемодан и этюдник.
— Живу здесь.
— Но мы с женой... — пробормотал он возмущенно и нерешительно.
— Я — наверху.
— Там холодно...
Очевидно, решил, что я подослан Лубянкой.
— Зря зажгли. Этим не согреться. Плиту затопите.
— В кухне темно. А я люблю, когда много света. Долго жил в подвале.
— Вы не художник. На машинке можно и при электричестве...
Я злился, что он меня не вспомнил, хотя я все еще без бороды, усов и даже плеши.
— При электричестве самочувствие плохое. Мрачного и так хватает.
— А как же Достоевский писал при свечах?
— И ничего хорошего... У Достоевского нет гармонии. Кто он — наглец или чокнутый?
Я поднялся в мансарду. Там было холодней, чем думал. Летом тут обычно селилась Вика. Она не любила шататься по окрестностям: не терпела зевак, что, сгрудясь вокруг этюдника, докучают вопросами и советами. Потому писала, глядя из окна, и простужалась тут, на верхотуре, даже летом.
— У, холодина! — сказал я погромче и спустился в залу. Васька, уныло тыча в клавиатуру, изображал отрешенность и сосредоточенность. Мне предстояло выпереть его отсюда. До первых холодов в зале можно работать. Прекрасный отход. Если в поселке еще остались дачники, можно их позвать позировать. Хотелось написать группу. Свободно рассадить модели. Необязательно, чтобы замирали, как в фотоателье. Пусть бы слонялись из угла в угол. Мне нужен воздух между ними, нужно проверить на живых группах, как меняется пространство, если кто-нибудь исчезает или, наоборот, появляется. Плотность пространства — так я это называл. И такую залу оккупировал Васька.
Я прошел на кухню, где ютился зимой, рисуя себя в зеркале, умещаясь в нем со стулом и половиной мольберта. Ни в кухне, ни в зале зеркала не оказалось.
— Жена взяла, — сказал Васька. — А вам что? И вообще, почему вы здесь?
Он уже не притворялся, что работает.
— Потому, что зеркало мое. Кстати, и камин.
— Ничего не знаю. Боб ничего не говорил. Жена приедет — выясняйте.
Мне стало скучно, и я назвал себя.
— Неужели Ленькин брат? Я вас видел, когда вы были маленьким. Правильно, вы тогда все время что-то рисовали... Я Костырин. Василий Костырин. Меня ваш отец хорошо знал.
— Так хорошо, что даже не поручился?
— Помните? — улыбнулся Васька. Улыбка у него была во все лицо, совершенно детская. — Отец у вас славный был. Тогда все боялись.
— А вы?
— Глупый был. Сейчас переменился.
— Сейчас, — не выдержал я, — вы похожи на Сезанна.
— Мне говорили, — ответил он без всякого интереса.
2
Чуть позже, забрав камин и зеркало, а картоны, керамику, медный чайник и прочую ерунду разбросав по зале, я отправился на станцию в закусочную, а когда возвращался, увидел Томку с огромадным букетом. Она стояла возле электрички, обнимая полное собрание гладиолусов, хризантем, георгинов и гвоздик. В тамбуре вагона я заметил бородатого типа, известного графика, и тут же решил, что он и Томка только что живнули.
Этот график зарабатывал чудовищные суммы, но его глупость даже превосходила заработки. Как-то в одной кормушке он при мне рассказывал редактрисе:
— Поднимаюсь я рано и до завтрака работаю. Потом завтракаю и снова работаю или читаю книги по искусству. Затем обедаю, а после обеда уже не работаю, а мыслю.
Но вообще-то был дошлый, умел с нужными людьми («нужниками») разводить душевную дружбу. В кормушках я вечно заставал его у телефона. Основательно, как за ресторанный столик, присаживаясь к аппарату, он вел часовые беседы:
— Нет, Тома, нет. Ты себя не бережешь. Ты красивая женщина, и твои близкие не догадываются, как ты устала... Проверяешь давление? Нет, Тома, так нельзя. А Васенька? Ах-ах, как некстати! Может быть, мне провентилировать, насколько с ним серьезно?.. Ах, ну конечно... Но все-таки береги себя. Нам без тебя, Тома, крышка.
И вот она стояла с супербукетом на платформе, а бородач нежно улыбался ей из электрички. И ежу, как говорится, было ясно...
Я быстро прошел мимо них, чтобы успеть закрыть дверь в залу.
Минут через пять услышал стук каблуков, бурчанье воды (очевидно, Томка ставила цветы в кувшин) и почти тут же ее недовольный голос:
— Где зеркало?
— Рыжий взял.
Видно, Васька забыл мое имя.
— Какой рыжий? И почему ты отдал зеркало?
— Оно его. Он — художник...
— Только этого не хватало.
Томка забарабанила в мою дверь.
— Сию минуту. — Я оттянул задвижку.
— Что за манера запираться? — Она оглядела мои картины. — Господи, вы еще этим занимаетесь? Живопись — вчерашний день искусства.
— Неужели?
— Тома! — в залу с сердитым лицом вполз Костырин. Голова у него была набычена, как у боксера, которому только что врезали.
— Ну, чего ты? Мы с ним когда-то учились. Наконец-то вспомнила!
Костырин увел ее из залы, а я бесшумно поднялся в мансарду.
— Ты ведешь себя как припадочный... — Сквозь щелястые доски пола звук проходил отлично. — Что с тобой? Говорю с человеком, а ты бесишься. Почему такой озабоченный?
— Никакой не озабоченный. Рыжий над тобой смеется.
— Смеется? Я тебя умоляю... Да он меня глазами ел! Много понимаешь, а еще поэт!
— Издевался...
— Ты абсолютно тронулся. Посмотри на себя. Оброс, как Черномор. Ты же мужчина. И не стыдно сидеть в щели?
— Что ж, прийти и сказать: вот я?..
— Да, прийти. Это по-мужски.
— Значит, каяться?
— Зачем спрашиваешь? Я же для тебя ничего не значу. Спрашивал бы раньше, когда передавал стихи. Теперь беспокойся о близняшках. Соображай, как их прокормить. А меня не трогай. Мы друг другу никто. И вообще меня скоро уволят.
— Но мы не расписаны...
— Будто не знают, сколько с тобой мучаюсь?!
— Мучаешься — уходи.
— Дурень. Ну что ты без меня можешь?
— Заткнись!
— Хам. «Заткнись, заткнись...» А еще ребенка завести предлагал! Куда нам ребенка? Мне тебя вон как хватает.
— Уходи! — взревел Васька, что-то схватил со стола и грохнул об пол.
— Немедленно или дождаться утра?
— А ну тебя.
— Ну что молчишь? — спросила через минуту. — Мужчина, называется...
Внизу послышалось пыхтение, стук упавшего кресла. Должно быть, Васька пытался ее разуверить.
— Пусти! Ну пусти, сказала... только помял всю. Сапоги сначала стащи.
Мне стало не по себе.
Либо у Костырина было неважно с сердцем, либо чересчур лишнего весу. Пыхтел невыносимо. Казалось, не женщину любит, а передвигает дачу.
— Что, доказал? — наконец донеслось снизу. — Думаешь, это все? От этого у нас появятся деньги и меня не выгонят?..
— Брось...
— Сколько можно прятать голову, как аист?
— Ты спутала. Аисты приносят детей.
— Опять?! Дети... Зачем тебе мой ребенок? Своих не прокормишь... Ну что за дурак мне достался?! Умный-умный, а послушаешь — форменный идиот. Неужели собираешься перехитрить Союз писателей?! Да если бы только Союз!.. Сам же сто раз твердил, что Союз — вывеска, а на самом деле это филиал органов. Ну кто тебе позволит выскочить из советской системы? Убежать можно только через границу. Ну и беги на здоровье, как Анатолий Кузнецов. Или подавай в Израиль, раз мама была еврейка.
— Пошла знаешь куда...
— Не хами. Я дело говорю. Ты так ведешь себя, словно хочешь уехать. А если остаешься, веди себя как все...
— А знаешь, что сказал Буратино Мальвине, когда велела ему чистить зубы?
— Перестань меня ловить! Прокурору плевать на твою начитанность.
— Меня еще не вызывали к прокурору. А Буратино ответил Мальвине: «Сдохнете — не дождетесь».
— Болван. Толстый, лысый, ужасный болван. Кстати: сегодня опять звонили из московского секретариата...
— Врешь.
— Конечно, вру. Интересовались, где прячешься. Я сказала: поссорились... В конце концов, чего они от тебя хотят? Чепуху... Стихи ты напечатал, а Париж стоит молитвы...
— Обедни, девочка. Мессы. Иди сюда.
— Убери руки. Не превращай меня в идиотку. Зарылся, закрылся... Что ты знаешь о жизни? То в подвале торчал. Теперь залез к этим... не могу запомнить фамилии, чтоб им пусто было. Проклятая дача. Проклятые электрички.
