Теперь обратимся к реб Элиокуму. Он со своей стороны, услыхав, что я предлагаю ему породниться с реб Гецлом, несомненно понимал, что речь идет о его сыне, — иначе и быть не могло! В самом деле, ведь не ему же я сватаю сына реб Гецла! Это же бессмыслица! Мысль о дочери ему и в голову не могла прийти — он-то хорошо знал, что у него на выданье не дочь, а сын-жених. Выходит, словом, что обе стороны правы. Вот и все. Теперь вы понимаете?
— Бе! — произношу я, еле удерживаясь от хохота и стараясь скорчить серьезную мину.
— Ну, слава тебе господи, лишь бы вы поняли! — отвечает Алтер, ткнув меня пальцем и воскликнув нараспев: — О-о! — точно я своим «бе!» угодил прямо в точку.
И должен правду сказать, что объяснения Алтера действительно заставили меня призадуматься. В самом деле, что тут невозможного? При наших нравах, при том, как у нас заключаются браки, — почему бы такой истории и не приключиться? У меня невольно снова вырывается «бе!», и я смотрю при этом на Алтера как-то особенно дружелюбно.
— Не правда ли? — говорит Алтер, снова ткнув в меня пальцем. — Вы поняли, не правда ли? Однако погодите! Это еще не все. Кое-какая надежда у меня еще тлела. Я, знаете ли, если взялся, так легко дела не бросаю.
— Господь с вами, реб Алтер! Что вы говорите? — Я даже подскочил от изумления, будучи уверен, что у Алтера от жары в голове помутилось. — Какая же могла оставаться надежда после того, как оказались два жениха?
— Не беспокойтесь! — унимает меня Алтер. — Не беспокойтесь, реб Менделе! Все в порядке. Искорка во мне еще тлела. Господь поражает, господь и исцеляет. У меня на примете был еще Телица. Собственно, мысль о Телице была у меня еще с самого начала. Там девицы надежные, можете мне поверить. У меня спервоначалу вертелись в мыслях все трое: Элиокум, Гецл, Телица. Из них нужно было выбрать пару. Угораздило же меня остановиться на реб Элиокуме, а Телицу покуда отодвинуть в сторонку. Но когда со мною стряслась такая беда, — что прикажете делать? Пришлось вывести на рынок Телицу, да еще разукрасить, возвеличить его, представить со всяческим почетом: реб Вершил! Словом, я стараюсь загладить свой промах у прежних своих клиентов. Виноваты, мол, отчасти я, отчасти они, а отчасти доля наша. Но, видать, не суждено было, не было на то воли божьей… Начинаю воспевать на все лады: реб Вершил, не сглазить бы, богат, прекрасной души человек, благотворитель, староста многих братств. Шутите — реб Беришл! О том, что он умница, и говорить не приходится, — это само собой понятно, раз человек богат… Словом, ничего! Искра надежды разгоралась во мне все ярче и ярче. Все к лучшему, думаю я, даже то, что всплыли, точно масло на воде, два жениха… Теперь я имею для них двух девиц, как по заказу. Реб Беришл поправит все мои дела, и все, бог даст, будет хорошо. Короче говоря, работаю изо всех сил, ношусь как угорелый. Казалось бы на первый взгляд — все обстоит благополучно, дела идут на лад. Но что вы скажете! Надо же, чтобы как раз в это время закончилась ярмарка. Все вверх дном! Все разъезжаются, разбегаются, дела кончены, и пропали все мои труды — столько трудов!
— Теперь вы понимаете? — обращается ко мне Алтер с мольбой в голосе, протягивая обе руки, словно он жалуется, изливает предо мной свою наболевшую душу и ждет от меня помощи. — Понимаете? Когда нет счастья, хотя бы крупицы счастья, — тогда ничего не поможет, как ни мудри. Прогневал я господа, наказывает он меня все время за грехи мои… «За наличные деньги» — говорите вы? Лишнего гроша у меня в кармане нет, горе мое горькое!
— Эх, точно в бане! — восклицаю я и резко передвигаюсь на другое место.
Алтер уставился на меня широко раскрытыми глазами, покачал головой и с возмущением, ни к кому якобы не обращаясь, сказал:
— Вы тоже хороши! У человека, не приведи госпожи, сердце на части разрывается, желчь от горя закипает, человек душу выкладывает, а вам — ничего! Думаете только о своей шкуре. Шутка ли, жарко, как в бане! Растаете, не дай бог… Но я понимаю эти фокусы… На попятный пошли, как только узнали, что у меня наличных нет и что со мной дела не сделаешь.
— Ну что вы! — ответил я, потянув Алтера за бороду. — Как это вам, реб Алтер, могло такое на ум взбрести? Я имею в виду совсем другое. Ваша неудача на ярмарке напомнила мне одну очень интересную историю, приключившуюся однажды в бане. Я ее до сих пор забыть не могу. Точь-в-точь… Только там это было покороче и закончилось с треском. Стоит ее послушать. О, да вы потеете, реб Алтер! Подвиньтесь, пожалуйста, немножечко вон туда. А я полежу тут, спиной к солнцу, и буду рассказывать.
Рукавом рубахи Алтер вытер пот с лица, вытащил из-за пазухи фарфоровую люльку с намалеванной на ней красавицей. Проволочкой, прикрепленной на цепочке к томпаковой крышке, он прочистил короткий чубук, у которого тонкий мундштучок и нижняя часть сделаны из серовато-черной кости, а средняя, матерчатая, вышита бисером. Бросив мельком взгляд на красавицу, Алтер закурил трубку, затем растянулся под деревом во весь рост. Я откашлялся, улегся поудобнее и начал свой рассказ.
В Глупске в каменной бане с давних пор ютится парень — Фишка Хромой. Кто такой Фишка, откуда он взялся, поинтересоваться этим ни мне, ни кому-либо другому и в голову не приходило. Не все ли равно? Околачивается какой-то Фишка, как и все другие беспризорные существа, ему подобные… Появляются они у нас, у евреев, как-то неожиданно, точно грибы, сразу готовые до мельчайших подробностей, — никто и не приметил, как они понемногу вырастали, даже признаков никаких не было!.. Торчат где-то по трущобам нищие, рожают потихоньку, — кому какое дело? — плодятся и размножаются. Урожаи, не сглазить бы, на славу! Мелюзга встает на ножки, и на свет божий выскакивают вдруг новоиспеченные маленькие евреи: Фишки, Хацкели, Хаймки, Иоськи, голые, босые, в одних рубашонках, путаются под ногами на улицах, в домах и молельнях.
Красавцем назвать Фишку нельзя. У него большая приплюснутая голова, большой широкий рот с кривыми желтыми зубами, он шепелявит, не выговаривает буквы «р» и сильно припадает на ногу.
Фишка был уже в летах, и если бы это зависело от него, он давно бы уже женился и осчастливил Глупск несколькими ребятишками. Но такова уж была его злосчастная доля — о нем забыли, и он, как это случается иногда в нашем книжном деле с какой-нибудь рухлядью, превратился в «лежалый товар». Забыли о нем даже во время «холерной рекрутчины», когда набирали женихов[8]. Глупская община в большом смятении хватала несчастных, калек, убогих, нищих и на кладбище среди могил венчала их с первыми попавшимися девицами, чтобы таким образом унять эпидемию. В первый раз община женила знаменитого безногого Ионтла, который передвигается на сиденье при помощи двух деревянных колодок. Его обвенчали с известной нищенкой, той, у которой зубы как копыта и нет нижней губы. Холера, конечно, испугалась этой молодой четы и после того, как с перепугу побила в Глупске множество людей, схватила ноги на плечи и поспешила убраться… Во второй раз выбор пал на Нохумцю, глупского юродивого, известного дурачка. Дурачок этот на кладбище при всем честном народе покрыл голову девице, у которой голова с самого детства была, с позволения сказать, покрыта «венцом»[9] и о которой в городе говорили, что она гермафродит. Народ, говорят, на этой свадьбе здорово повеселился, люди приятно провели время и на радостях выпили среди могил уйму водки. «Ладно, — говорили они, — ничего! Пусть плодятся дети Израиля холере назло, пусть множатся, пусть и нищие поживут в свое удовольствие…» Но не в этом суть!
Словом, о Фишке община забыла. На Глупск снова нагрянула холера, но и на сей раз она Фишке не помогла. Он по-прежнему оставался холостяком. Чего уж больше… Есть в Глупске некая безносая тетка. Ее дело — сочетать живых мертвецов: она боится, как бы не засиделись какие-нибудь калеки, нищие, убогие девицы. Для этого она пляшет среди улицы под пиликанье скрипача, подпевающего фальцетом, и собирает на тарелочку подаяние. Так вот даже эта добродетельная, милосердная тетенька совершенно забыла о Фишке и оставила его без жены. Очень жаль, конечно, беднягу, можно ему посочувствовать, но такова уж, видать, его доля.
Фишка обыкновенно ходил босиком, без кафтана, в одной лишь грубой заплатанной рубахе, в длинном замусоленном арбаканфесе и широких портках из толстого полотна со множеством складок. Занимался он тем, что в пятницу ходил по улице и выкрикивал: «Хозяева, в баню пожалуйте!» — а по средам: «Хозяюшки, в баню!» Летом, как только появлялись овощи, на улице слышался его шепелявый голосок: «Пожалуйте сюда! Вот молодой чеснок!» В бане он сторожил одежду, подавал шайку воды, мастерски укладывал грязное белье, подносил курильщикам уголек, перекидывая его из одной руки в другую, и получал за все это целых два, а то и три гроша. На этом основании Фишка считался причастным к лицам духовного звания и имел кое-какие права, как, например, — ходить вместе с извозчиками и банщиками к местным обывателям в праздники пурим и хануко за подаянием, приходить с этой компанией на семейные торжества у посетителей бани и получать рюмку водки с куском медового пряника, а в пасху ходить с сумой и собирать куски мацы.
