И все дети так похожи на него, Эйнар, например, даже до смешного. И не только внешне, но и манерами. Скажем, в эти дни, когда он так энергично упаковывал с Халфредом вещи: рассовывал по карманам кошельки, билеты, носовые платки и ключи, выслушивал мои наставления, как осуществить пересадку в Хамаре, – это был просто-напросто маленький Отто.
Халфред, кажется, меньше похож на отца, он даже не рыжеволосый. «Это твое дитя, – говорит Отто. – Он, как и ты, стремится проникнуть в самую суть вещей». И впрямь, Халфред ужасно любит задавать вопросы. У него всегда наготове «почему» да «зачем». А если попросишь его поменьше спрашивать, он тут же возразит: «Но почему же, мамочка?»
Осе, как ни странно, тоже похожа на Отто. Это так удручает меня. Я как-то читала о подобном в одном романе, но мне это казалось невозможным.
21 июля 1902 г.
Сегодня рано утром я отправилась к Отто. Мы пошли в парк и уселись на нашей любимой скамейке. И тут появился Хенрик.
Поскольку он намеревался обсудить с Отто какие-то дела, я хотела уйти, но Отто, естественно, не позволил. Он попросил меня остаться, ведь Хенрик потом может проводить меня до города.
Так, втроем, мы шли по аллее и беседовали. Отто вел меня под руку, а Хенрик шел рядом с другой стороны. Настроение у Отто было приподнятое, он громко шутил по поводу того, что начал толстеть. «А ведь Марте всегда нравились только худощавые. Так, пожалуй, она скоро со мной не захочет знаться».
Меня выводило из себя полное самообладание Хенрика, то, что он способен вот так прогуливаться и непринужденно беседовать со мной и Отто.
Теперь я чувствую себя почти такой же несчастной, как и раньше. Я с таким трудом обрела душевное равновесие, дорогие нам с Отто воспоминания вселили в нас надежду на счастливое будущее. И тут появился Хенрик. Боже мой, неужели и он окажется в этом будущем? Прямо-таки не представляю, как избавиться от него.
22 июля 1902 г.
С самого начала Отто совершенно по-другому смотрел на наши отношения. Для меня это была чувственная страсть, для него – осознание серьезной ответственности.
Мне тогда и в голову не приходило распространяться о своих мыслях и чувствах или о том, как я жила до встречи с ним. Подобные разговоры начинал всегда Отто.
«Ты знаешь, Марта, – признался он как-то, – я ведь не очень-то христианин».
Мне этот день очень запомнился, это было первое воскресенье марта, мы катались на лыжах в Нурмарке. Яркое солнце, лес в снегу, болотистая равнина, пересеченная лыжней, казалась фиолетовой. Немного устав, мы присели, чтобы отдохнуть и поесть апельсинов. Неподалеку от нас под снегом струился ручеек, а вокруг него стояли деревья, которые совсем заледенели и напоминали массивные, прозрачные изваяния. Я указала на одно из них и спросила, верит ли он, что и на нем когда-нибудь снова распустятся листочки. И мы снова заговорили о вере.
«Не очень-то христианин» – по-моему, это великолепное выражение. Отто растолковывал мне, во что он верит, а во что нет, с такой горячностью, словно ожидал возражений. Он считал абсурдным требования священников слепо верить во все, о чем сказано в Библии, чтобы обрести блаженство, а коли, мол, обратишься к разуму, то будешь проклят. Неужели можно безоговорочно верить в том, что дьявол лазил по деревьям и соблазнял людей украсть яблоко или что Господь Бог сосбтвенноручно обучал Ноя, как строить и даже смолить Ковчег. Разум Отто восставал против этого, он не принимал слепой веры. И его высказывания порой были очень резки. Тем не менее он не допускал и мысли рассматривать христианство просто как одну из многих религий. И свою негодующую тираду он закончил следующими словами: «Но несмотря ни на что, я верю в Бога, ты понимаешь?!»
Но мне было трудно понять это, и я принималась объяснять ему, почему именно я не верю в персонифицированного Бога, ведь слишком много в мире несправедливости.
"Я и сам часто думаю об этом, – проговорил Отто, откинувшись на снег и испуганно взглянув на меня. – Мир огромен, а мы – всего-навсего крохотные букашки в нем, и, в общем-то, никому нет до нас дела.
Неужели ты не веришь в вечную жизнь души?" – тихо спросил Отто.
«Нет».
В тот же самый вечер, когда мы завершили нашу лыжную прогулку по обыкновению чаепитием в моей комнате, он вновь возобновил разговор о Боге. Из-за этого он даже задержался у меня, несмотря на свою привычку уходить в «подобающее время». Прощаясь, он заметил: «В сущности, это нехорошо, что ты знаешь намного больше меня, Марта!»
Когда он ушел, меня охватило чувство неловкости. А что, если к такому выводу мы пришли бы уже будучи женатыми. Ведь и впрямь я недооценивала Отто, потому что смотрела на него свысока – как бюргер смотрит на деревенского мужика. Это сквозило и в отношениях между Хенриком и Отто – во многих случаях мой кузен считался только со своим мнением и не позволял Отто высказать свое. Теперь меня охватило чувство негодования по этому поводу, ведь не было у нас никакого права на это – ни у меня, ни у него! Этот дурацкий университетский снобизм: Отто, видите ли, всего-навсего предприниматель. Я, правда, мысленно прибавляла к этому определению свои собственные восторженные определения – прекрасный спортсмен, дитя природы, замечательный, удивительный человек, принадлежащий стихии и вольному воздуху. Но в тот вечер мне стало стыдно, потому что я даже не попыталась вникнуть в образ мыслей этого человека.
Еще большую неловкость ощутила я в другой раз.
Это было незадолго до нашей свадьбы. Мы зашли на нашу будущую квартиру. Я помню, Отто очень хотелось устроить турецкий уголок – с низкой тахтой и маленьким столиком. «Здесь мы будем пить кофе, по стенам развесим ковры. Все должно быть в синих тонах, – рассуждал Отто. – В ярких синих васильковых тонах. Тут повсюду мы разбросаем синие подушки разнообразных оттенков. Ведь тебе, Марта, больше всего идет синий цвет».
После обеда все время шел дождь, и теперь, ближе к вечеру, воздух был влажный, теплый и напоенный запахом цветов, как в оранжерее. Весь город наслаждался запахом каштанов и сирени, а когда мы пошли вверх по улице Киркевейен, у меня прямо-таки закружилась голова от весеннего разнообразия: клейкие березовые листочки и множество садовых цветов, мне почудились пионы, чей тонкий аромат почему-то всегда напоминает запах япнских лакированных шкатулок. Хотя в городе все-таки царили каштаны и сирень… Вокруг была удивительная цветовая гамма: ярко-фиолетовые кусты сирени на фоне серых свинцовых туч, плывущих на восток.
В тот вечер мир казался мне прекрасным, как никогда. Мы поднимались на холм у пасторской усадьбы, которая купалась в золотистых лучах заходящего солнца, по небу проплывали белые облака, роились комары над ручьем, ивы склонились у дороги. Капли дождя сверкали на траве, на листве, они звонко капали со старой черепичной крыши пасторского дома. Гроздья белой сирени свешивались через изгородь, а телеграфные провода, золотые от солнца, походили на струны арфы.
Мы вошли в рощицу. Я всегда очень любила это место. Одной стороной сюда примыкало кладбище. Среди изумительной шелковистой травы под лиственными деревьями цвела хрупкая нежно-зеленая адокса мускусная.
Мы уселись на камень. Мимо него проходила дорожка к кладбищу.
Все это время Отто был молчалив. Он долго сидел на камне, упершись локтем в колени и спрятав лицо в ладонях, пока наконец не промолвил: «Ты знаешь, есть нечто важное. Я чувствую, что я должен сказать тебе это». Он запнулся, а потом продолжал: «Я… Я не был… я знал других женщин раньше… Тебе это кажется ужасным, я вижу это по твоему лицу, – добавил он. – Я понимаю, тебе это должно казаться ужасным. Я никак не мог заставить себя сказать тебе это прежде. Ты этого, естественно, не понимаешь, и я не могу объяснить… и простить меня ты, конечно, не можешь».
Я хотела возразить, но он не дал мне говорить.
«Правда, этого не было в последние годы. С тех пор как умерла моя сестра Лидия – ты знаешь, фру Йенсен. Она была так несчастлива в браке. Бывало, что я позволял себе кое-что… Но только до смерти Лидии. Это – то, чего тебе не понять… Для молодого мужчины… Это не так-то легко…»
«Отто, не говори ничего больше».
«Неужели ты считаешь, что все это настолько ужасно?» – произнес он, вставая.
Я тоже поднялась. Меня охватило чувство смущения за самое себя; я была потрясена. Ведь я никогда не задумывалась ни о чем таком с тех пор, как стала невестой Отто, хотя еще несколько лет назад любила поразглагольствовать о том, в чем мужчина должен признаться своей будущей жене и т. д. и т. п. Многие тогда об этом рассуждали, и у меня выработались свои взгляды на этот счет. Но когда Отто стал признаваться мне и я увидела, как ему это тяжело, как он серьезно относится к таким вещам, мне стало вдруг так стыдно, что я не смела поднять глаза. Никогда, никогда я бы не стала у него выпытывать ни о чем таком, меня это просто не интересует. Главное, чтобы он принадлежал мне, восхищался мной, ласкал и целовал меня; чтобы я могла опереться на его широкие сильные плечи… и я отнюдь не охотилась за его душой, не стремилась проникнуть в нее.
