Таковы были люди, которых Александр Эшворт выбрал себе в союзники: демагог, скототорговец и лошадник. И, как в прежние времена, он сам предводительствовал шайкой. Он был сатаной, они — Вельзевулом, Белиалом, Молохом и Мамоной. Ареной своих действий они избрали северные графства — Ланкашир, Йоркшир, Уэстморленд, Камберленд, Дюрэм и Нортамберленд, и следует ли пояснять, что они были завсегдатаями ярмарок и рынков, скупщиками волов и лошадей и одновременно занимались политической возней и произносили на улицах подрывные речи? Вряд ли можно найти хоть одного старого заготовителя в Кравене, опытного торговца лошадьми в Вест-Райдинге или шестидесятилетнего фермера в любой местности к северу от Хамбера, который не сумел бы лучше меня рассказать о знаменитой фирме «Эшворт и компания» и точнее описать внешность главарей фирмы, когда они верхом перегоняли свои огромные стада на продажу. Эшворт — высокий, красивый мужчина, безрассудно храбрый наездник. Дэниелс был погрузнее, более темноволос, шире в плечах, Гордон казался вечно угрюмым с его прямыми, точно стрелы, черными бровями. А вот и Макшейн — бесшабашный детина, кудрявый и рыжий, с такими же рыжими усами. Еще живы многие из торгового люда в Лидсе, Манчестере и Ливерпуле, кто помнит обеды на ярмарках, что задавал Эшворт, его шумные застолья, пьянки, брань, странный причудливый разговор, дикие выходки, кощунственные, злопыхательские, мятежные послеобеденные речи. Такое не забывают и никогда не забудут. Эшворт был очень популярен в торговых и промышленных сферах. Сообразительные, умные механики из Манчестера и округа Вест-Райдинг, что в Йоркшире, обожали его, а он рассеивал ядовитые семена своих атеистических и республиканских убеждений на их фабриках и в ткацких мастерских. В сумеречных храмах промышленности его вознесли на пьедестал, словно божество, и рьяно ему поклонялись. Дэниелса тоже любили. Он был общителен и весел на пирушках, умело скрывая под маской жизнерадостности ирландского джентльмена натуру предателя.
Я еще не коснулся религиозных взглядов мистера Эшворта. Это случилось в период запоя — следствие нескольких недель дебоша и разгульной жизни, — когда он решил, что ему надо усердно проповедовать свои воззрения во всех городах, деревнях и деревушках, что лежали у него на пути. Его доктрина представляла собой смешение примитивнейшего арминианизма и самого схоластического кальвинизма. Его экстатическое вдохновение и бурное красноречие помогли совратить с пути истинного многих, чье рвение, однако, остывало еще задолго до очередного запоя их апостола. Такие запои длились немногим больше месяца и повторялись изредка и в последующие периоды его жизни. Итак, вот краткий очерк событий за отрезок его жизни в пятнадцать лет: я опускаю лишь некоторые эпизоды его частной жизни, когда он разрушил покой и мир не одной семьи и впоследствии поселил грех и печаль у таких домашних очагов, куда эти мрачные гости прежде не наведывались. Но еще до этого Александр Эшворт ответил за все свои прегрешения перед судом, перед которым его яркие таланты не только не послужили к его оправданию, но, наоборот, удвоили тяжесть справедливого возмездия.
А теперь, читатель, ты начинаешь вспоминать, что по смерти миссис Эшворт осталось трое детей, старшему из которых едва исполнилось четыре года. И что же произошло с этой троицей? Где они? Эдварда и Уильяма бабушка отослала в частный пансион, в Хэрроу, наверное. Если бы она не умерла, то в должный срок они поступили бы в один из университетов. Однако этому помешала ее смерть. Эдвард, старший сын, продирался сквозь тернии школьного бытия без особого ущерба для своих чувств и здоровья. Мне никогда не приходилось слышать, чтобы его очень любили в Хэрроу или что он испытывал к кому-нибудь из соучеников дружбу наподобие той, что связывала Ореста и Пилада. Очевидно, у него никогда не было таланта к подобной дружбе. Если даже семена нежной симпатий и существовали изначально в его натуре, судьба распорядилась так, что они никогда не имели возможности прорасти. У него не было ни дома, ни отца, ни матери. Да, у него, конечно, была бабушка, которая, по-видимому, относилась к нему по-доброму, но, возможно, между их душами не существовало достаточной симпатии, потому что он никогда не отвечал на ее доброту равной благодарностью. Может быть, он любил маленькую сестру, но у него не было случая проявить к ней свою любовь, так как со дня рождения она жила совсем отдельной жизнью. Однако у него был брат, единственный брат, на год младше, чем он. Так, возможно, все нежные его чувства были сосредоточены именно на нем? Однако если и так, то эта нежность была слишком глубока, чтобы находить выражение в словах или поступках, во всяком случае, никто никогда не отмечал каких-либо ее проявлений.
Итак, не обремененный никаким глубоким чувством, Эдвард Эшворт вырос сильным и довольно упорным юношей. Он был хорошо сложен, не слишком высок для своего веса, с пропорциональными чертами лица, выражение которого можно было понимать по-разному, в соответствии с настроениями тех, кто его рассматривал. Одни назвали бы его одухотворенным и сдержанным, другие определили бы как эгоистичное, непочтительное и жесткое. Никто, однако, не смог бы отрицать, что оно свидетельствует о здравом смысле и явной одаренности, хотя чувств добрых и рыцарски благородных в нем можно было и не заметить. Эдвард энергично шел собственным путем. Он не искал благосклонности учителей и дружбы товарищей, но и те, и другие побаивались его. Он был опасен своим вечным недовольством, антипатией к окружающим и склонностью к мятежу. Он постоянно выходил за установленные границы поведения, а потом ловко сваливал положенное наказание на плечи какого-нибудь несчастного юнца из младшего класса. Он не обнаруживал вкуса к учению и никогда не мечтал о почестях и наградах.
Уильям Эшворт значительно отличался от Эдварда, но вряд ли пользовался большей любовью, чем брат. Он был спокойнее в обращении, но не добросердечнее. Нрав его не был столь необуздан. Напротив, Уильям был сдержан и умел контролировать свои чувства. Он не отличался склонностью Эдварда задирать других и драться, потому что не был достаточно силен и мускулист. Один или два раза, когда его вынудили драться с мальчиком сильнее себя, он подвергся жестокому наказанию, которое вынес, как индеец, в упорном молчании. Его сильная сторона как раз и заключалась скорее в выносливости, нежели в действии. На первый взгляд Уильям мог показаться приятным мальчиком, у него были светлые кудрявые волосы и замечательно ясные голубые глаза, но вскоре вы уже замечали, что ему не хватает искренности и откровенности. Он никогда не говорил о том, что чувствует на самом деле. Его отзывы о других мальчиках были нелестны и насмешливы. И еще ему было свойственно стремление уединяться — неприятное и неестественное для школьника. В этом отношении он был хуже, чем Эдвард, который никогда не избегал товарищей (хотя, будучи в их обществе, часто ссорился и дрался). Воскресным днем Уильям украдкой отправлялся на какую-нибудь одинокую прогулку, и ничто так не пробуждало в нем дремлющую, глубоко затаенную неприязнь к другим, как их стремление увязаться вслед или подглядеть за ним. Было замечено, что если его тайное убежище обнаруживали, то он уже никогда не возвращался туда, но уходил искать новое, более отдаленное место отдохновения. Уильям отличался от Эдварда тем, что питал любовь к чтению — но отнюдь не к учебникам и вообще занятиям: к ним он, напротив, проявлял небрежность и равнодушие, однако жадно читал журналы и альманахи и другую литературу, и если книга ему нравилась, то он часами лежал, на спине где-нибудь в тени, позабыв об окружающем мире. То была его любимая поза, и когда ни читать, ни делать было нечего, он смотрел на облака и небо сквозь шумящую листву.
Уильям и Эдвард не часто проводили время вместе. Они не раз ссорились и дрались, и Эдвард, будучи сильнее, больно избивал брата. Ему свойственно было не слишком честно соблюдать правила боя. Иногда, затеяв первым драку и чувствуя, что младший слабеет, он, положив Уильяма на лопатки, все бил, бил, бил, пока у того из носа и расквашенных губ не начинала хлестать кровь. То была жестокая привычка, полученная в наследство от любезного дедушки. Наверное, юный джентльмен бережно хранил в памяти рассказы об этом даровании предка, от которого среди многих других блистательных качеств он унаследовал также неумение прощать.
Когда Эдварду исполнилось восемнадцать, а Уильямсу семнадцать, их бабушка умерла. Она ничего не оставила им в наследство, так как ее состояние, будучи общим имуществом, возвращалось к сыну. Средства молодых Эшвортов сразу иссякли. У них не было больше возможности оставаться в Хэрроу. Оба, соответственно, покинули школу, обладая весьма умеренным гардеробом и небольшой собственностью в один соверен и несколько шиллингов каждый. Не было у них ни вымощенной родными мирской дороги, ни профессии, которая давала бы возможность осуществить честолюбивые мечты, ни родственника, желающего протянуть им руку помощи. Молодые люди оказались совершенно одиноки и в подобных обстоятельствах канули в темные воды неизвестности, как это было и с их отцом, но в гораздо более холодные и мрачные, где родителю никогда не приходилось обретаться. У молодых людей не было никакого житейского опыта, и они оказались одни в мире. Им пришлось близко познакомиться с бедностью. Постоянные лишения, голод, в сущности — нищета, когда почти нечем прикрыть тело, вот чем их наградила жизнь.
