Скоро выяснилось, как хорошо я сделал, что промолчал: вечером Роза пришла в дом к Хартвигсену, и я видел, как она страдает оттого, что у неё недостало гордости. Впрочем, пришла она по делу, просто по делу: она должна была вернуть золотой крестик, который Хартвигсен ей подарил во время помолвки. Кольцо, тоже его подарок, она, к сожалению, потеряла, пусть уж он не взыщет!
— Это ничего, ничего, — отвечал Хартвигсен, удивлённо и снисходительно.
— Ах нет, мне так жаль, — сказала Роза. — И ещё я нашла письмо. Ваше старое письмо. Письмо с Лофотенов.
Всё это было сказано прежде, чем я успел уйти. Роза была сама не своя, она задыхалась. На Хартвигсена вся эта сцена не произвела, кажется, никакого впечатления, перед тем как за мной затворилась дверь, я услышал:
— А-а, старое письмо. Воображаю, какие там ужасти — и касаемо правописания, да и...
Роза оставалась в доме недолго. Я видел, как она вышла, она ссутулилась и ничего не видела, ничего не слышала. Я думал о том, чего ей, верно, стоило это унижение.
На другой день она снова пришла. Как я жалел её, как же грустно мне было видеть её потерянное лицо. Под глазами залегли синяки, верно, после бессонной ночи, губы побледнели.
— Нет-нет, что вы это, зачем уходить? — сказала она мне. Потом повернулась к Хартвигсену и спросила:
— Подыскали вы кого-нибудь вести хозяйство?
— Нет, — ответил он, не сразу и равнодушно.
— Я, пожалуй, могла бы его вести, — заговорила она снова.
И опять он ответил не сразу и равнодушно:
— Да-да. Но я, право, сам не знаю...
— Так вы, стало быть, передумали?
И тут он, верно, понял, что победил, он вдруг сказал — безжалостно, грубо:
— Нет, это ты когда-то передумала. Если ты помнишь, конечно.
Она ещё постояла немного, всё больше и больше сутулясь, сказала тихо: «Да-да», — и ушла.
Даже не присела на стул, даже руки от дверной ручки не отняла.
Я вышел за нею следом, забился в глубь сарая и там на коленях молился за несчастную. Потом тоска меня погнала в Сирилунн, в лавку, на мельницу, опять в лавку Хартвигсен объявил, когда я вечером воротился:
— Я нынче ночью на часок отправлюсь за пикшей. Так что дом остаётся на вас.
Он шутил и как будто всё ждал чего-то, он то и дело поглядывал на дорогу.
И снова я пошёл в Сирилунн, чтобы не видеть, как Хартвигсен отправится за своей пикшей, — едва ли он будет один. Я бродил как во сне.
Так прошла ночь.
На другой день сидим мы с Хартвигсеном перед домом и болтаем. Был полдень, стало, помнится, накрапывать — и вдруг, в третий раз, заявляется Роза. А ведь Хартвигсен всю прошедшую долгую ночь напролёт провёл с баронессой. Мне-то он сказал, что собрался за пикшей, а сам гулял по лесу в ту тёплую ночь.
Роза подошла неверным шагом, завидя её, я даже сперва испугался, не хлебнула ли она чего-нибудь крепкого. Мне сразу захотелось очутиться как можно дальше от них, и при первых же её словах я вскочил.
— Вот, зачастила я к вам. Что-то я хотела сказать.. Ах да, там в лесу... На косогоре, в осиновой роще...
— Ну и что? — вдруг перебивает Хартвигсен. — Ну, сидели мы там, время провождали.
У Розы прыгают губы, она смеётся:
— Она говорит, что ей за тридцать. Да, ей за тридцать.
— Ну и что? — спрашивает Хартвигсен. — Тебе-то какая печаль?
Роза смотрит на него и раздумывает. Я оборачиваюсь, я вижу, как она раздумывает, и слышу, как она говорит:
— Она куда старше меня.
И вдруг она бросается на землю и плачет.
Дождь лил два дня и две ночи, и треска штабелями лежала под берёстой. Никто не работал на сушильнях, темно и мрачно было вокруг. Но поля и луга зарастали, пушились, волнились.
Мак предложил включить имя Хартвигсена в название фирмы; правда, это обойдётся ему в известную сумму. Хартвигсен спросил у меня совета, хотя, разумеется, он сам уже всё решил. Крупные торговые обороты вовсе не по моей части, тут я ему был не советчик. У Мака проверенное, известное имя, в этом свои преимущества; с другой стороны, Хартвигсен внёс в предприятие свой капитал и надёжность. Впрочем, они и без того уже компаньоны.
Он что-то написал на бумажке, протянул её мне и сказал:
— Вот эдаким манером. Чтобы по-иностранному выходило.
На бумажке значилось: «Мак и Хартвич».
Тотчас я заподозрил, что в этом переименовании замешана баронесса. Хартвигсен неотрывно смотрел на меня, пока я читал бумажку и над нею раздумывал. Я обучил этого человека грамоте, но недостаточно, ах, совершенно недостаточно, это только так, одна видимость, как та волосяная цепочка для часов. Хартвич? А ведь Роза любила его, раз она приходила к нему, и унижалась, и плакала.
Три раза она приходила. Когда она пришла в третий раз и бросилась оземь, Хартвигсен, конечно, растрогался, он вспомнил былое, к тому же ему, разумеется, льстило, что его считают чуть ли не Богом, на него молятся, и он смилостивился над нею, он просил её встать и войти с ним в комнаты. И там они совершенно, да, совершенно поладили, я вошёл в дом добрый час спустя и застал их в полном согласии. С величайшим изумлением смотрел я на Розу, в лице её уже не было и тени страдания, только мир и покой.
— Стало быть, ты на этих днях переедешь, — сказал ей Хартвигсен на прощанье.
А мне он ничего не сказал.
Роза пришла. Она вела за руку Марту, дочку Стена-Приказчика.
— А вот и мы! — улыбаясь сказала Роза. Марта сделала книксен, как её учили, подошла к нам, пожала нам руки и снова сделала книксен. Хартвигсен каждой сказал:
— Милости просим!
И вдруг кто-то подходит со двора к окну и на нас глядит. Это лопарь6. Завидя его, Роза закрыла лицо руками и вскрикнула:
— Ой!
— Да это ж Гилберт, — успокоил её Хартвигсен и усмехнулся. — Он и всегда-то тут шляется.
Роза ответила:
— Всякий раз он мне приносит несчастье.
Хартвигсен вышел. Я сел и немного поболтал с Мартой, несколькими словами я обменялся и с Розой. Я не задавал ей никаких вопросов, это она сама заговорила про лопаря Гилберта:
— До чего же странно. Стоит мне переехать, он тут как тут. Стоит в моей жизни произойти перемене — и он тут как тут.
Но она сама уже сказала, что все эти её переезды и перемены для неё оборачиваются несчастьем, вот я и не стал её расспрашивать. Я попросил её поиграть немного на фортепьяно. Марта, прежде не слыхавшая такой музыки, подошла к Розе, стояла и смотрела на неё во все глаза. Время от времени она поглядывала на меня, словно хотела спросить, доводилось ли мне слышать подобное.
Хартвигсен воротился. Он тихонько сел и стал слушать. Верно, ему казалось, что в доме у него поселился добрый дух, ибо против своего обыкновения он снял шляпу и держал её на коленях. Он тоже время от времени поглядывал на меня и зачарованно качал головой, высоко вздёргивая брови в знак изумления и гордости. Очевидно, музыка, исполняемая на собственном его инструменте, больше его впечатляла, чем в доме у Мака.
Так мы и зажили целой семьёй — нас было четверо, не считая прислуги, которая продолжала приходить для чёрной работы. Розе прислали из дому платья и прочие пожитки, и она у нас окончательно обосновалась. Марта спала вместе с нею в её спальне. И шёл день за днём.
В первое время ничего такого не было, о чём стоило бы писать. Ну, разве что обо мне самом, о моих мелких радостях и печалях и о том, что радостей у меня стало больше. Когда Роза несла поднос, я отворял перед нею дверь, когда она сходила вниз по утрам, я снимал картуз и кланялся — большего счастья мне не надо было, я его не заслужил, я был здесь чужой.
Но часто мы сидели и беседовали по вечерам, и если Хартвигсен умолкал, слово вставлял я или Роза. Ах, но, бывало, Хартвигсен целый вечер не умолкал, лишь бы не дать мне или Розе вставить слово. Сущий ребёнок. И Розе ничего не оставалось, как сыграть что-нибудь на фортепьяно. Сколько дивных вещей переиграла она!
Ежедневное общество Розы так повлияло на этого человека, что он меньше следил за собой и всё больше забывался. Весьма неприятно.
— Что скажешь, если я снова надену моё кольцо на правую руку, а? — смеясь, спросил он её как-то в моём присутствии.
Он носил на безымянном пальце левой руки простое золотое кольцо, прежнее его обручальное кольцо, и теперь, ничтоже сумняшеся, не дожидаясь ответа, он его переместил на правую руку. Будто Роза должна непременно обрадоваться
Потом он сказал:
— А для тебя, само собой, я приобрету новое кольцо взамен утерянного.
Едва слышно она ответила:
— Но я ведь не могу принять никакого кольца.
Тут Хартвигсен сообщил, что король расторг её брак с неким Николаем, сыном пономаря.
— Мы с Маком, сказал он, — уж мы обтяпали это дельце. Ну и, само собой, мы с Бенони хорошенько ему заплатили!
Я видел: Розу как ударили, она опустилась на стул. Я вышел за дверь.
