Жорж Санд - Чертово болото

— Решено, отец. Я постараюсь понравиться ей и сделать так, чтобы она мне тоже понравилась.

— Для того надо увидеться с ней, к ней поехать.

— К ней в деревню? В Фурш? Это далеко отсюда, не правда ли? А сейчас время такое, что нельзя отлучаться.

— Когда женишься по любви, то надо приготовиться к тому, что потеряешь много времени; но когда это брак по расчету, когда это люди без причуд и оба знают, чего хотят, все быстро можно уладить. Завтра суббота, ты пораньше закончишь пахоту, вот часа в два и поедешь; к вечеру ты будешь в Фурше; сейчас полнолуние, дороги хорошие, а ехать не больше трех лье. Это недалеко от Манье. К тому же ты ведь поедешь на кобыле.

— Сейчас свежо, и, по мне бы, лучше идти пешком.

— Да, но кобыла-то хорошая, а жених, что верхом приезжает, совсем иначе выглядит. Оденешься в новое платье и свезешь дядюшке Леонару в подарок отменной дичи. Приедешь от меня, поговоришь с ним, проведешь воскресный день с его дочерью, а в понедельник утром вернешься уже с ответом, какой он там ни будет.

— Ладно, поеду, — спокойно сказал Жермен.

Однако на душе у него было далеко не спокойно.

Жермен всегда жил скромно, как живут работящие крестьяне. Женился он двадцати лет и за всю жизнь любил только одну-единственную женщину, а после того, как овдовел, хоть он и был человеком бойким и веселым, он больше ни с кем не смеялся и ни с кем не шутил. Он затаил в сердце своем горе и свято его хранил; поэтому не без страха и печали уступил он настояниям тестя; но тесть всегда разумно управлял семьей, и Жермен, безраздельно посвятивший себя семье, а следовательно, и тому, кто ее возглавлял, не допускал мысли, что можно было не внять основательным соображениям старика, и тем самым поступиться интересами всего дома.

И все же он был печален. Дня не проходило, чтобы он втайне не оплакивал свою покойную жену, и, хотя одиночество начинало тяготить его, страх перед новым союзом оказался в нем сильнее желания избавиться от снедавшей его тоски. В голове у него роились смутные мысли, что любовь могла бы принести ему утешение, только придя негаданно, ибо утешает она всегда именно так. Ее не находишь, когда ищешь; она является к нам тогда, когда мы ее не ждем. Этот план, продиктованный холодным расчетом тестя, эта неведомая ему невеста, может быть, даже все то хорошее, что было сказано о ее добродетелях и уме, — все это повергало его в раздумье.

И он ушел, раздумывая, но так, как раздумывают люди, которым не хватает собственных мыслей, чтобы столкнуть их друг с другом: он был не в состоянии подготовить веские доводы, чтобы воспротивиться принуждению и отстоять свои интересы, он только страдал от глухой боли и боролся с тем злом, которое надлежало принять.

Меж тем дед Морис вернулся на мызу. Наступили сумерки; пока еще не совсем стемнело, Жермен принялся заделывать дыры, которые бараны пробили в изгороди возле строения. Он водворял на место ветки терновника и подпирал их комьями земли, а в это время дрозды щебетали рядом в кустах и, казалось, торопили его: им не терпелось посмотреть на его работу, и они ждали, когда он уйдет.

Дома у себя дед Морис застал старуху соседку, которая пришла поговорить с его женой, а заодно и взять горячих углей, чтобы разжечь огонь. Тетка Гильета жила в совсем бедной лачуге на расстоянии двух ружейных выстрелов от мызы. Но это была женщина строгая к себе и обладавшая твердой волей. Убогое жилище свое она содержала в чистоте и порядке; тщательно положенные заплаты на ее платье говорили о том, что, несмотря на всю нищету, она сохранила уважение к себе.

— Пришли за огнем на вечер, тетка Гильета? — спросил старик. — Может, вам еще чего надо?

— Нет, куманек, — ответила она, — покамест ничего. Вы же знаете, я не попрошайка, не привыкла я зазря добрых людей тревожить.

— Что правда, то правда, поэтому-то друзья ваши всегда готовы вам пособить.

— Собираюсь я с женой вашей поговорить, узнать у нее, решил наконец Жермен второй раз жениться или нет.

— Вы не из болтливых, — ответил старик, — вам все можно сказать и не бояться, что пойдут пересуды. Ну так вот, говорю и жене и вам, что Жермен все окончательно решил: завтра он уезжает в Фурш.

— И в добрый час! — отозвалась старуха, жена Мориса. — Бедный! Пошли ему господь жену такую же добрую и славную, как он сам!

— Ах, так он едет в Фурш? — проговорила Гильета. — Вот как оно все получается! Ну уж вы меня только что спросили, не хочу ли я чего, так вот знайте, кум Морис, чем вы можете мне помочь.

— Говорите, говорите, мы рады что-нибудь для вас сделать.

— Хотелось бы мне, чтобы Жермен взял на себя труд дочку мою свезти.

— Куда же это? В Фурш?

— Нет, не в Фурш, а в Ормо, она там останется до конца года.

— Как! — вскричала жена Мориса. — Вы расстаетесь с дочерью?

— Пора ей уже на место поступать и что-нибудь зарабатывать. Очень мне это тяжко, да и ей, бедной, тоже. Перед Ивановым днем-то мы никак не могли с ней разлучиться; но вот уж и мартынов день подходит, и ей предлагают хорошее место — пастушкой на ферму в Ормо. Фермер тамошний недавно здесь был, с ярмарки возвращался. Вот он и приметь мою маленькую Мари — та на общинных землях трех барашков пасла. «Ты совсем тут без дела, девочка, говорит, ведь три скотинки на одну пастушку — это все равно что ничего. А ну как я тебя к сотне приставлю? Хочешь? Так поехали, что ли? Пастушка у нас прихворнула, мы ее домой отправляем, так вот, коли через неделю приедешь, получишь пятьдесят франков — за весь конец года, до Иванова дня». Мари ехать к нему отказалась, а сама призадумалась, да вечером мне все и расскажи. Увидала она, что я тужу и невдомек мне, как нам зиму пережить — она в этом году будет длинная и суровая, видали ведь, журавли да дикие гуси на целый месяц раньше пролетели. Поплакали мы обе, однако все же духу набрались и решили. Подумали, что вместе все равно нам нельзя оставаться, ведь и одной-то на нашем клочке земли кормиться нечем; и коль скоро Мари уже подросла — а ей шестнадцать минуло, — надо, чтобы она, как другие, зарабатывала на хлеб и матери помогала.

— Тетка Гильета, — сказал старик, — раз дело только в пятидесяти франках, раз они могут решить вашу судьбу, то незачем вам посылать дочку так далеко, я уж как-нибудь вам их добуду, хотя, конечно, пятьдесят франков для людей в нашем положении деньги немалые. Только что бы там ни было, поступать надо всегда хоть и по-дружески, да разумно. Пусть на эту зиму вы и избавитесь от нужды, на будущее вас это не спасет, и чем больше девочка ваша будет медлить с решением, тем труднее вам с ней будет расстаться. Мари уже подросла и окрепла, а у вас ей и делать-то нечего. Может и облениться совсем…

— Ну, этого-то я не боюсь, — сказала Гильета. — Мари — девочка выносливая, такие и большое хозяйство подымут, она может и за трудное дело взяться. Ни минуты сложа руки не просидит, а коли работы нет, так в доме столы да стулья чистить начнет, каждый потом ровно зеркало блестит. У девочки золотые руки, и мне во сто раз милее было бы, кабы она к вам в услужение пастушкой пошла, чем в такую даль ее отправлять, да еще к чужим людям. Вы бы ее с Иванова дня нанять могли, кабы мы раньше все обговорили, но теперь-то вы уже работниц набрали, и придется все до будущего года отложить.

— Да тут и говорить не о чем, Гильета! Очень буду рад. А покамест пусть к делу привыкает да в людях жить приучается.

— Ну разумеется, что решено, то решено. Фермер из Ормо нынче утром опять присылал; мы дали согласие, и ей надо ехать. Только вот она, бедная, дороги не знает, и мне не хотелось бы отправлять ее так далеко одну. А раз уж зятек ваш завтра в Фурш едет, так он может ее с собой прихватить. Мне говорили, это совсем близко от того места, куда она едет; самой-то мне там никогда бывать не приходилось.

— Это совсем рядом, и зять мой проводит ее туда. Иначе и быть не может; он посадит ее сзади на свою кобылу, так она и башмаки сбережет. Да вот и он сам, ужинать пришел. Послушай, Жермен, маленькая Мари, тетки Гильеты дочь, пастушкой в Ормо нанялась. Ты захватишь ее с собой, не правда ли?

— Ну конечно, — ответил Жермен, который, как он ни был озабочен, всегда был готов помочь людям.

В нашем кругу ни одна мать не решилась бы на такой шаг: отправить шестнадцатилетнюю дочь с двадцативосьмилетним мужчиной, ведь Жермену было всего лишь двадцать восемь лет, и, хотя в представлении своих земляков он и был уже стар для жениха, он все еще оставался самым красивым мужчиной в округе. Работа не истомила его и не изнурила, как то бывает с крестьянами, что десять лет протрудятся в поле. У него хватило бы сил еще десять лет пахать землю и не постареть, и очень уж сильны должны были быть в девушке предрассудки касательно возраста жениха, чтобы не заметить, что у Жермена свежий цвет лица, что глаза у него ясные и голубые, как майское небо, губы розовые, отличные зубы, и стан изящный и гибкий, как у молодого коня, не покидавшего еще зеленых лугов.