— Замри! — приказывает шепотом Яшка, берясь за нитку.
Покосившись на друга, Шурка тоже берется за нитку.
— Дергать буду я! — сердито шепчет Яшка. — Опять выпустишь.
— Нет, я. Это ты выпустил.
— Ш — ш… вспугаешь! — шипит Яшка и норовит локтем оттолкнуть Шурку и выдернуть из его руки нитку.
Шурка быстро наматывает ее на палец. Только с пальцем теперь можно вырвать нитку. Убедившись в этом, Яшка говорит:
— Вместе будем дергать.
Тихонько по очереди выглядывают охотники из‑за угла. Голуби бродят по току, выискивают в соломе завалившиеся зернышки, а под корзину не лезут. Даже не склевывают хлеб, что разбросали ребята. Пирога белого им, что ли, надо, скажите на милость!
Нетерпение охотников возрастает. Чтоб удобнее было подглядывать, они ложатся в траву, обжигаются крапивой и, тихонько почесываясь и морщась, трутся об угол овина. Онемели вытянутые руки. У Шурки посинел палец, замотанный ниткой. Что ни говори, а с ружьем охотиться сподручнее.
Неужели не привезет отец ружье?
— Ну, попадись мне один — по перышку весь хвост выдергаю, — бормочет, озлясь, Яшка. — Гуль, гуль, анафемы… Гуль, гуль!
И, точно напугавшись угрозы и послушавшись Яшки, толстенный сизяк, видать голубиный батька, с белой метиной на хвосте, распушив радужное горло, вперевалку направляется к корзине. Господи, чего он ползет, ровно букашка! И как не совестно — летать умеет, а ходить не умеет. Да ну же, косолапый брюхан!..
Голубь под корзиной.
Следует подождать минутку, славная парочка направляется за толстяком к хлебу. Но Шурке не терпится. Рука у него дрожит, сердце стучит, во рту пересохло. Задыхаясь, он командует шепотом:
— …два, три… пли!
Дружно дергают нитку. Подставка падает, стучит о землю плетюха.
— Ур — ра — а! — с торжеством вопят ребята, вскакивают и мчатся на ток.
Голубиная стая взлетела, кружится над ригой — не жалко. Хватит охотникам и одного сизяка. Сквозь прутья плетюхи видно, как бьется пленник.
Друзья еще чуточку спорят, кому доставать голубя из‑под плетюхи. Решают: доставать Шурке — у него рука длинная и тонкая, а нести до дому Яшке.
Не успел Шурка полюбоваться на голубя и бережно передать его приятелю, как стали слышны перезвоны бубенцов на шоссейке.
— Тройка… Айда к воротцам! — торопливо говорит Яшка.
Прижав голубя к жилету, он летит сломя голову в переулок.
Шурка подбегает к сараю. Братик крепко — накрепко спит в тележке. Скачет вокруг нее Шурка, не зная, что делать. Если тащиться с братиком опоздать можно, ребята без Шурки воротца откроют и за это получат от седока, как всегда бывает, медяшку либо горсть леденцов. Делиться они не будут — это уж Шурка знает по опыту. Оставить братика здесь, у сарая… А вдруг Ванятка проснется, зачнет плакать?.. Вот еще говорят, цыгане маленьких воруют…
Ближе и ближе бубенцы, они ревут на все село. Ямщик покрикивает, горячит коней свистом — значит, седок богатый, наверняка серебряную денежку кинет… Да есть ли несчастнее Шурки мальчишка на свете!
У него щиплет глаза. Братик, может, целый час проспит — карауль его. Конечно, он не проснется. Вон муха по губе ползет, а ему хоть бы что знай носом насвистывает. Шурка только на минуточку сбегает к воротцам и тотчас вернется. И про цыган все враки. Да и где им взяться? Осенью проезжали. И Ваня Дух тогда цыган до Косого мостика провожал с дубиной.
Он еще рассуждает, успокаивает себя, а ноги давным — давно несут его на шоссейку.
Вот и околица села, вот и воротца. Сосновые, высоченные, они загораживают дорогу — ни проехать ни пройти. Спасибо мужикам, выстроили. Говорят — чтобы скотина в поле не бегала. А ребята полагают — воротца для них поставлены, чтобы отворять их тройкам. Не каждому ведь охота слезать с тарантаса. Пожалуйста, ребята тут как тут. Не забывайте только денежек припасти, гостинцев.
На воротцах уже висят Катька Растрепа, Яшка Петух и Сморчков Колька. А из‑за моста катят зареченские бахвалы во главе с Двухголовым Олегом.
— Чур, вместе! Чур, вместе! — вопят они на бегу.
— На‑ка, выкуси! — показывает кукиш запыхавшийся Шурка и хватается за воротца. — Наш отвод… Проваливайте!
Но спорить поздно. В клубах пыли, заглушая перебранку ребят звоном бубенцов, из‑под горы показывается тройка. Гривастый буланый коренник трясет расписной дугой. Пристяжные, в масть и такие же гривастые, в бантах, скачут, круто загнув на стороны морды. Знакомый ребятам ямщик, дядя Костя, весело качается на передке, перебирает вожжи, свистит и ухает:
— М — миляги — и… У — ух! Ми — ля — ги — и!
В тарантасе, на узлах и корзинах, развалился барином питерщик бородатый, в котелке, при галстуке.
Ребята близко подпускают тройку и с форсом, под самыми мордами разгоряченных коней, откидывают воротца в поле. Кланяются и в разноголосицу клянчат:
— Пода — айте что‑нибудь!
Дядя Костя оглядывается, что‑то кричит седоку. Ребята бегут за тройкой и видят — питерщик роется по карманам. А ну как рубль отвалит?
Седок поднял руку, и на булыжник, к ногам Катьки, падает медяк, катится колесиком и подпрыгивает. Катька накрывает медяк рваной юбкой, а потом для крепости шлепается на камни.
— Делить… Чур, делить! — трещат зареченские.
Катька молчит и только водит по сторонам зелеными глазами. Они мерцают у нее, как у кошки. Рыжие вихры торчат на макушке. Худенькая, маленькая, ловкая, она не подпускает близко зареченских, царапается. Молодчина, Катька!
— Сколько? — спрашивает Шурка.
Долго не решается Катька достать денежку. Наконец, зажав ее в кулак, вытаскивает из‑под юбки.
— Три — и… копе — ечки… — тоненько говорит она.
— Эх, жадюга питерская! — плюется Яшка. — А еще в котелке… По копейке на брата не выходит. Ладно, нищие пойдут — разменяем на грошики. Дай мне, Катька, а то еще потеряешь.
Ящеркой шмыгнула Катька прочь, только вихры на солнце вспыхнули.
— Растрепа, побью!
— Я сама тебя побью… искусаю и исцарапаю… Подойди — ко! — смело пищит Катька и начинает засучивать рукава материной кофты.
Ну и девчонка! В кого это она уродилась? Дядя Ося Тюкин на язык остер, а на кулаках драться, кажись, не охочий. Да и мамка ихняя не слышно, чтобы царапалась с бабами. Шурка с уважением смотрит на Катьку, на ее худые, в синяках и царапинах босые ноги, на маленькие белые руки с грязными острыми ногтями, на ее розовое подвижное лицо. И вовсе не растрепа Катька. Неправильное прозвище. Волосы у нее медные — вот и торчат проволокой.
— Давай, Катя, я подержу денежку, — предлагает Шурка.
Он говорит с ней как с равным товарищем. И Катька это понимает, перестает засучивать рукава и, пощурившись и подумав, отдает медяк. Шурка засовывает его для сохранности за щеку.
Все кончено. Не видать зареченским грошиков во веки веков. Они понимают это не хуже Шурки и больше не настаивают на дележе. Да и что им грошики? У Двухголового, поди, целковые в копилке водятся. И леденцов, пряников в отцовской лавке не оберешься. Богач! Вон как вырядился — штаны и рубаха новые, точно в праздник. Да не больно красят обновки Олега. Голова‑то огурцом, и желобок посредине. Как есть Двухголовый. И Петька с Митькой ему под стать, брыластые Тихони. Эвон по второму куску ватрушки едят, а попроси — не дадут даже укусить. Жадные, в отца.
Шурка вынимает изо рта медяк, проглатывает слюну и кричит:
— Ребята, показать вам, как у Вани Духа обедают?
— Покажь, покажь! — смеются Катька и Яшка.
И Шурка показывает, как сидят за столом Тихони, глаз с отца и матери не спускают. Отец полез ложкой в блюдо — и они полезли. Отец положил ложку на стол — и они положили. И каждый раз ложки облизывают и помаленьку хлеб кусают, вот какие сытые. А ушла мать на кухню, отвернулся отец — цап со стола по куску пирога — и под рубашку.
— Окаянные, куда же пирог‑то девался? — спрашивает Шурка визгливым бабьим голосом. — Вот туточка две середки лежали, анафемы!
И смиренно пищит в ответ:
— Мы не брали, маменька… Это, наверное, кошка стибрила.
Ребята с хохотом валятся на дорогу. Тихони исподлобья следят за Шуркой.
— И все врешь… И все врешь! — бормочут они, а кулаки так и сжимают.
Напоследок Шурка показывает, как вылезают Петька и Митька из‑за стола, истово крестятся, кланяются до полу и в один голос тянут:
— Спаси — ибо, ма — аменька и тя — а–атенька…
Подразнив Тихонь, ребята возвращаются к воротцам. Там давно ревмя ревет, свалившись в канаву, Катькина сестренка, а Сморчков малец, пачкаясь в грязи, переползает дорогу.
— Ку — уда — а? — страшным голосом орет Колька, точь — в–точь как отец его пастух Сморчок кричит на коров. — Я тебе зада — ам!..
Шурка вспоминает о братике. Но не хочется уходить от воротец. Сейчас прокатят тройки с почтового, может, гостинцев бросят. А тут еще Двухголовый зажигательное стекло показывает, как же можно уйти! Стекло толстое, круглое, руку подставишь — так и обжигает.
