На этот раз, однако, чеснок «ошибся». Шелкопряды уродились на славу. Правда, во время их второй «спячки» погода испортилась — стало холодно и дождливо, но «драгоценные червячки» от этого нисколько не пострадали. Не у одного Тун-бао, у остальных шелкопряды тоже оказались крепкими. Деревня наполнилась радостным смехом, даже речушка, казалось, не журчала, а смеялась.
Только Хэ-хуа не разделяла общей радости. Они с мужем разводили шелкопрядов на одном листе, но после «выхода из огня» [28] ее червячки весили всего двадцать цзиней. [29] Когда же окончилась последняя «долгая спячка», сельчане видели, как мрачный, угрюмый Ли Гэнь-шэн выбросил в речку три корзинки с червяками. С той поры женщины стали сторониться Хэ-хуа. Дом ее обходили, а завидев издали ее саму или ее молчаливого мужа, убегали. Не только словом с ней обмолвиться боялись, даже взглянуть не смели, опасаясь как бы ее несчастья не «пристали» к ним.
Тун-бао строго-настрого приказал младшему сыну не знаться с Хэ-хуа.
— Коли увижу тебя с этой сукой, всем расскажу, что идешь отцу наперекор, — кричал он, стоя под навесом у своего дома, нарочно громко, чтобы слышали Хэ-хуа и ее муж. Сяо-бао запретили даже близко подходить к их жилищу, не то что разговаривать.
Однако А-до будто оглох и в ответ на все угрозы отца лишь тихонько посмеивался, — можно ли было верить во всю эту чепуху? С Хэ-хуа, правда, он больше не виделся: просто было недосуг.
Во время «долгой спячки» «драгоценные сокровища» слопали триста цзиней шелковичных листьев, и вся семья Тун-бао, даже Сяо-бао, двое суток не ложилась спать. Зато гусеницы вышли замечательные. Дважды за всю свою жизнь видел Тун-бао такое чудо: когда женился и когда родился у него А-сы. Сразу же после «долгой спячки» «сокровища» сожрали семь даней тутовых листьев; с каждым днем они круглели и крепли, а семья Тун-бао худела и тощала, глаза вспухли и покраснели от бессонных ночей.
Каждый шелковод обычно подсчитывает заранее, сколько тутовых листьев сожрут червячки до того, как у них начнется «подъем» и они станут завивать коконы. И старый Тун-бао решил посоветоваться со старшим сыном, где раздобыть денег.
— На господина Чэпя надежды мало. Придется, видно, снова кланяться хозяину твоего тестя, — сказал он.
— На день листьев хватит, даней десять еще есть, — равнодушно отозвался А-сы. Он еле держался на ногах от усталости. Веки отяжелели, будто весили несколько сот цзиней, об одном он мечтал — хоть немного соснуть.
— Что ты бормочешь? Спишь, что ли? — разозлился Тун-бао. — Я так думаю: уже два дня шелкопряды едят, еще три дня, не считая завтрашнего, их надо кормить. Выходит, понадобится еще тридцать даней листьев! Тридцать даней!
На току послышались голоса. Пришел А-до и притащил даней пять тутовых листьев. Тун-бао с А-сы тотчас прекратили разговор и тоже отправились за листьями. Из червоводни вышла Сы и последовала за мужем и свекром. Прибежала Лю-бао — они с братом разводили не так уж много шелкопрядов, и в свободное время девушка приходила помочь. Ночь выдалась звездная, дул легкий ветерок. Вдруг среди шуток и смеха послышался чей-то глухой голос:
— А тутовые листья вздорожали, нынче после полудня, говорят, их продавали в городе по четыре юаня за дань.
Как нарочно, слова эти услышал Тун-бао и сильно разволновался. По четыре юаня за дань! Выходит, тридцать даней будут стоить сто двадцать! А где их взять? Но старик тут же стал себя утешать: он наверняка соберет свыше пятисот цзиней коконов. Пусть за сотню он возьмет по пятидесяти юаней, и то выручит двести пятьдесят юаней. Тун-бао облегченно вздохнул.
А тут еще кто-то тихонько сказал:
— Не может быть, чтобы листья так подорожали. В соседних деревнях, слыхать, червячки не очень уродились.
Старик узнал голос Лю-бао и совсем успокоился.
Лю-бао и А-до стояли рядом, у одной корзины, так близко, что казалось, они касаются друг друга. Неожиданно рука, скрытая под веткой, [30] ущипнула Лю-бао за бедро. Девушка знала, чья это рука, — но ни слова не сказала, даже не улыбнулась. Но когда ей погладили грудь, она вскрикнула и невольно отпрянула.
— Что случилось? — спросила Сы данян.
Кровь бросилась в лицо Лю-бао. Она украдкой взглянула на А-до, опустила голову и снова принялась за работу, сказав:
— Да ничего. Наверно, волосатая гусеница укусила. А-до закусил губу и усмехнулся. Уже полмесяца он голодал, недосыпал, стал совсем тощим, но духом не падал. Он вообще никогда не унывал, чего нельзя было сказать об его отце. Он был уверен, что даже самый обильный урожай коконов или риса не избавит семью от долгов, не поможет ей вернуть землю, а усердием и бережливостью жизнь не улучшишь, только горб наживешь. И все же трудился А-до с охотой, это было ему, пожалуй, так же приятно, как заигрывать с Лю-бао.
Утром старик отправился в город раздобыть денег на тутовые листья. Перед отъездом он долго говорил со снохой и решил заложить часть земли, обсаженной тутовником, которая давала пятнадцать даней листьев; это было последним достоянием семьи.
Пока первые десять даней из привезенных стариком тридцати принесли в червоводню, разжиревшие шелкопряды целых полчаса голодали. Сы не могла без жалости смотреть, как, высунув свои маленькие хоботки, они двигали головками в поисках корма. Шелкопряды накинулись на листья и так зашуршали челюстями, что люди едва различали собственные голоса. Решета быстро пустели, и на них каждый раз настилали новый толстый слой листьев. Еще два дня каторжного труда, а там начнется «подъем» гусениц. И крестьяне, напрягая последние силы, самозабвенно работали.
Уже трое суток А-до не смыкал глаз, но усталости не чувствовал. До рассвета он караулил шелкопрядов, чтобы отец и золовка хоть немного поспали. Высоко в небе стояла полная луна, было свежо, и червоводня обогревалась маленькой жаровней. Ко второй страже [31] А-до дважды настелил червячкам листьев и теперь, сидя на корточках возле жаровни, слушал, как они шуршат челюстями. Так, сидя, и задремал. Вдруг
