Сколько раз я видел, как ты возвращаешься откуда-то, и выражение лица у тебя было отсутствующее, таинственное и довольное, как у кошки, которая с жадностью и наслаждением слопала на чердаке воробья и направляется домой, грязная, преступная, а глаза у нее так и светятся! Как часто я обследовал те места, которые ты покинул, чтобы разгадать, что тебе открылось или что ты скрываешь там; перерыв все и вся, я, обманутый в своих ожиданиях, с досадой обнаруживал лишь затканную паутиной изнанку вещей. Вот и сегодня у тебя знакомое выражение лица; ты снова возвращаешься откуда-то тайно, как и прежде, словно кошка, которая насладилась добычей и уже предвкушает новое приключение.
— Ну, ладно, — неожиданно произнес большой брат с каким-то облегчением. — Я пошел. Очень, очень рад был вас повидать.
Боура в смущении поднялся.
— И я был рад. Да ты останься! Ведь мы столько лет не виделись!
Большой брат надел пальто.
— Правда, много лет. Жизнь слишком длинная.
Братья стояли в растерянности, не зная, как проститься: большой брат наклонил голову, будто искал чего-то, какое-то более емкое, задушевное слово; криво усмехаясь, с трудом пошевелил губами.
— Денег хочешь? — выдавил он наконец. — У меня хватает.
— Нет, нет, — отказался Боура, вдруг почувствовав себя счастливым и растроганным. — Нет, пожалуйста, не нужно, но все равно спасибо, ты очень добр. Поезжай с богом, поезжай с богом.
— Отчего же не нужно? — буркнул старший брат и, поколебавшись, добавил: — Мне они без надобности. Ну как хотите. Прощайте.
Он вышел, огромный и прямой, слегка склонив голову к плечу. Голечек проводил его взглядом до самой двери, рыжий брат еще раз махнул на прощание рукой и пропал из виду.
Боура не поднимал глаз.
— Он забыл трость, — воскликнул Голечек и бросился вслед уходящему; впрочем, он был даже рад на время оставить Боуру в одиночестве. На лестнице он еще услышал шаги.
— Послушайте, сударь…
В два прыжка Голечек очутился у дверей. Но улица, куда ни глянь, была пуста. На землю падал мокрый снег и тут же таял.
Пораженный Голечек еще раз оглянулся. Никого, только лестница, ведущая вниз.
От стены отделились две фигуры. Полицейские.
— Здесь никто не пробегал? — поспешно спросил Голечек.
— У вас украли что-нибудь?
— Нет. Куда он пошел?
— Вообще никто не появлялся, — сказал один из полицейских. — Пока мы тут, никто из кабака не выходил.
— Мы здесь уже минут десять, — добавил его напарник.
— Наверно, он еще внизу.
— Нет, — возразил потрясенный Голечек. — Он ушел чуть раньше меня. Он забыл внизу свою трость.
— Трость, — задумчиво повторил полицейский. — Нет, на улицу никто не выходил.
— Но не мог же он провалиться сквозь землю, — с неожиданной злостью крикнул Голечек.
— Провалиться не мог, — миролюбиво согласился полицейский.
— Спускайтесь, сударь, вниз, — посоветовал другой. — Метет.
«Они думают, что я пьян, — догадался Голечек, — а я ведь и не пил вовсе. Что же это такое опять, а?»
— Он обогнал меня всего на несколько шагов, — в отчаянии снова принялся объяснять Голечек, — не может все-таки человек взять да и провалиться? Но если бы он вышел, вы его заметили бы, правда?
Полицейский вынул из кармана записную книжку:
— Его фамилия, сударь?
— Ерунда, — возмутился Голечек, — что вы хотите затеять?
— Бог знает, не стряслось ли с ним чего? Может, несчастье, а может…
Губы Голечека искривились от страшного гнева.
— Если бы только это! — воскликнул он и, бухнув дверьми, сбежал вниз.
Боура все сидел за бокалом вина, пил от огорчения и, возможно, даже не успел заметить отсутствия Голечека.
— Ваш брат исчез, — бросил Голечек, не в силах унять дрожь и волнение.
Боура кивнул головой.
— Это на него похоже.
— Позвольте, — поразился Голечек, — но ведь он поднимался по лестнице и вдруг исчез; на улицу вообще не выходил, словно провалился сквозь землю.
— Именно так, да, да, — кивнул Боура, — словно сквозь землю. Он всегда был такой. Убегал — и никто не знал об этом, а потом возвращался, занятый своими мыслями, и лицо у него было странное, словно он видел нечто большее, чем дано видеть людям.
— Черт возьми, да поймите вы наконец: он не убежал, он исчез. Это ж абсурд! Провалился прямо на лестнице; двое полицейских стояли у дверей, а его не видели.
— Чудак, ей-богу чудак. Он с детства такой… никогда не поймешь, что у него на уме; нелюдим, переменчив, жестокий и замкнутый. Вы его не знаете.
— Да неужели вы не понимаете, — возмутился Голе- чек, — он просто испарился, как дух, он словно прошел сквозь стену.
— Понимаю. Он ни в чем не знал меры, всегда был очень непостоянен. И никогда его не заботило, что можно, а чего — нельзя, он как бы не ведал угрызений совести и не знал пределов допустимого. Ах, как часто он ставил нас в тупик!
— Неужели возможно так вот исчезнуть?
— Не знаю. Мой брат не учился в школе, он не имеет ни малейшего представления о том, что возможно, а что — нет. Право, он питал неизъяснимое отвращение ко всякой учености.
— Да ведь теперь не о том речь! — Голечек стукнул кулаком по столу.
— О чем же? — спросил Боура и поднял взгляд на собеседника.
— Взять да исчезнуть ни с того ни с сего не может никто. Вы понимаете, есть же…
— …пределы физически возможного, знаю; вы уже говорили об этом, рассматривая отпечаток американского сапога. Физические пределы! Как будто это так уж важно! Знаете, на своем веку я успел кое-что повидать, а прочитал и того больше; и все же никогда ничто не казалось мне более естественным, чем воскрешение дочери Иаира. Я видел умершую девушку… Ах, в чудовищном механизме нашего мира единственно подлинным и естественным остается чудо. Только оно соответствовало бы человеку по самой своей сути…
— Чудо, конечно! — проговорил Голечек. — Кого-то спасти, излечить немощных и прежде всего — воскресить тех, кто умер молодым. Но для чего все то, что я сейчас видел? Кому это на пользу? Если уж это чудеса — то почему они столь бесцельны? Из этого ничего, — увы! — ничего не следует.
— Даже если из этого ничего не следует, даже если это ни на что не годится! Чудо остается чудом… И внутри нас свершается такое, что, вероятно, не имеет иной цели… кроме собственного совершенства. Нежданные проблески свободы… Пусть всего лишь проблески! Вот если бы все происходило по естественным законам нашей души — тогда творились бы подлинные чудеса.
Ночью леса таинственны, словно бездонный омут, и ты в молчании любуешься звездой, поднявшейся над Мелатином, думая о зверушках, что сладко спят в глуши леса, о глубоком сне, объявшем вселенную, и о том, что неизменно бодрствует в твоей душе.
Нескончаемы, бесконечны пасмурные дни; сколько раз ты бродил по лесу в такое время, — о, неисчислимые шаги и неодолимые воспоминания! — и никогда тебе не удавалось пройти всех дорог и припомнить все былое: так обширны и таинственны леса над Мелатином.
Но сегодня — знойный августовский полдень: жаркие просеки меж кронами дерев и глушь, рассеченная серпом света; день такой ясный и яркий, словно вы поредели и расступились перед солнцем, темные, глубокие леса. Зной иссушил мои воспоминания, и я погрузился в дрему — не знаю отчего: от истомы ли, а может — от усталости, убаюканный белыми зонтиками, что раскачиваются над моей головой…
В один из таких дней Ежек шел по лесу, довольный, что голова пуста и нет надобности ни о чем думать. Вольно веет теплом от стволов. Упала шишка — позабыла, наверное, что надо держаться, — ведь вокруг так безветренно; верхушки дерев дрогнули, и отовсюду полился свет. О, какой славный, дивный день! Какое серебристое сверкание излучают трепетные колоски метлицы!
Радость или что-то похожее на тихую печаль разлилось в душе Ежека, и он, умиротворенный, вслушивался в томное бормотание леса.
Ослепленный солнцем, стоял он на краю пасеки, где неслышно, чуть дрожа, струился знойный воздух. Но что это? Перед ним человек. Лежит, уткнувшись носом в землю, и не двигается. Мухи ползают по его вытянутой руке, а он и не пытается спугнуть их. Неужто мертв?
В благоговейном ужасе наклонился Ежек над напряженно вытянутой рукой, в которой была зажата старая широкополая шляпа. Мухи даже не подумали улететь. На потертой подкладке еще можно было разобрать несколько букв… эрто, ел… сол.
«Пуэрто-дель-Соль», — догадался Ежек и, пораженный, заглянул в лицо мертвому. Но человек вдруг открыл глаза и проговорил:
— Нет ли у вас закурить?
— Пожалуйста, — поспешно откликнулся Ежек и вздохнул с немалым облегчением. Человек взял сигарету, старательно размял ее и, перевалившись на другой бок, закурил.
