Монсеньер приблизился к полотну, поднялся на ступеньку алтаря и, не осенив себя крестом, несколько минут разглядывал картину с тем выражением радостного восхищения, какое бывает в таких случаях у искусствоведа. Стоявшие за ним сестры усердно крестились и шептали: «Ave Maria».
Затем прелат спустился со ступеньки и, обратившись к ним, сказал:
— Прекрасная картина, весьма выразительная!
— Чудотворный образ, монсеньер, чудотворнейший! — объясняла Катерина (несчастная больная даже высунулась из своего передвижного орудия пыток). — Сколько чудес она сотворила!
Каролина перешла в наступление.
— Это Мадонна с письмом. Девственница готова вручить святое послание и молит божественного сына защитить народ Мессины. Славная помощь была оказана, как явствуют многочисленные чудеса, происшедшие два года назад в дни землетрясения.
— Хорошая живопись, синьорина; что бы на ней ни было изображено, это прекрасный предмет искусства, его нужно беречь.
Затем он обратился к реликвиям — их было семьдесят четыре, и они густо покрывали стены по обе стороны алтаря. Каждая была обрамлена рамкой, под которой виднелась надпись с объяснением и ссылкой на документы, подтверждающие подлинность. Сами же документы, нередко весьма объемистые и отягченные печатями, покоились в покрытом узорчатой тканью ящике, который стоял в углу капеллы. Здесь были рамки из чеканного и гладкого серебра, рамки из меди и кораллов, рамки филигранной работы, рамки из кожи черепахи, а также из редких пород дерева, из самшита, из красного и голубого бархата; были рамки большие, маленькие, восьмигранные, круглые, овальные; некоторые из них стоили целое состояние, Другие были куплены по дешевке в магазине, однако для этих верующих душ все они сливались в единое целое и вызывали у хранительниц сверхъестественных сокровищ ощущение восторга.
Подлинной создательницей этого собрания была Каролина; это она откопала некую донну Розу, упитанную старуху, чуть ли не монахиню, обладавшую полезнейшими знакомствами во всех церквах, монастырях и богоугодных заведениях Палермо и окрестностей. Именно эта донна Роза каждые два месяца приносила на виллу Салина какую-нибудь святую реликвию, задернутую в веленевую бумагу. Она рассказывала, с каким трудом удалось ей вырвать эту реликвию из рук какой-нибудь обедневшей приходской церкви или разорившейся аристократической семьи. Если имя покупателя не называлось, то объяснялось это лишь похвальной скромностью; впрочем, для доказательства подлинности реликвий старуха приносила всевозможные документы, достоверность которых была ясна как Божий день; обычно они писались по-латыни или же таинственными знаками, которые определялись как греческие либо сирийские. Кончетта, управительница и казначей, платила. Потом начинались поиски рамок и их прилаживание. И снова невозмутимая Кончетта платила.
Года два тому назад был такой период, когда мания коллекционировать тревожила даже сны Каролины и Катерины: по утрам они рассказывали друг другу свои сновидения, в которых им виделись новые чудотворные находки, с робкой надеждой, что сон сбудется. Это случалось не раз после того, как они поверяли его донне Розе. Какие сны видела Кончетта? Никто не знал. Донна Роза умерла, и приток реликвий почти совсем прекратился; впрочем, к тому времени уж наступило известное пресыщение.
Монсеньер поспешно бросил взгляд на некоторые рамки, которые были на виду.
— Сокровища, — сказал он, — поистине сокровища. Какие превосходные рамки.
Затем, поздравив их с прекрасной утварью (он именно так и назвал все это, употребив Дантово слово), пообещав воротиться завтра с его преосвященством («Да, точно в девять»), он встал на колени, перекрестился, обратившись лицом к скромной помпейской Мадонне, которая висела на боковой стене, и покинул молельню.
Вскоре стулья в прихожей, оставшись без шляп, осиротели, а духовные лица сели в ожидавшие их во дворе три коляски архиепископства с вороными конями в упряжке. Монсеньер пожелал иметь подле себя в коляске падре Титуа, домашнего духовника, который был весьма утешен этим знаком отличия. Экипажи тронулись с места, но монсеньер хранил молчание; теперь они проезжали мимо богатой виллы Фальконери, цветущая бугенвилия спускалась со стен великолепного сада; лишь когда коляски добрались до спуска в Палермо, который проходит среди апельсиновых рощ монсеньер заговорил.
— Итак, вы, отец Титуа, осмелились на протяжении многих лет служить святую мессу перед портретом этой девушки, которая назначила свидание и ждет возлюбленного. Только не говорите мне, будто и вы верили, что это святое изображение.
— Монсеньер, я виновен и знаю это. Но не так-то легко иметь дело с синьоринами Салина, возражать синьорине Каролине. Этого вы не можете знать.
Монсеньер вздрогнул при одном воспоминании.
— Сын мой, ты пальцем коснулся язвы: это будет принято во внимание.
Каролина отправилась излить свое негодование в письме к Кларе — сестре, выданной замуж в Неаполь; Катерина, утомленная долгой и мучительной беседой, была уложена в постель; Кончетта вернулась в свою одинокую комнату — одну из тех, что имеет два лица: одно, прикрытое маской, — для несведущих посетителей; другое, обнажаемое лишь перед тем, кто знает все подлинные обстоятельства, и прежде всего перед самим хозяином, которому открыта ее мрачная сущность (впрочем, таких комнат на свете столь много, что то же самое хочется сказать о каждом жилье). Солнечной была эта комната и выходила окнами в обширный сад; в углу стояла высокая кровать с четырьмя подушками (Кончетта страдала сердечной болезнью и спала почти сидя), никаких ковров; по красивому белому полу был рассыпан сложный узор из желтых квадратиков; здесь стоял драгоценный шкафчик для монет с десятками ящичков, отделанных камнями или слюдой; письменный стол, большой стол посреди комнаты и вся мебель деревенской работы была выдержана в веселой манере ломбардского мастера Маджолини; фигурки, изображавшие охотников, гончих и дичь, четко выделялись на фоне палисандра; эту мебель сама Кончетта считала устаревшей и даже весьма безвкусной; проданная после ее смерти с аукциона, она теперь составляет предмет гордости одного состоятельного комиссионера, «синьора» которого устраивает коктейль для своих завистливых подруг.
На стенах портреты, акварель, иконы. Все дышит чистотой и порядком. Лишь две вещи могли здесь показаться необычными: в углу, напротив кровати, словно башня, возвышались четыре огромных деревянных сундука, выкрашенных в зеленый цвет, с висячим замком на каждом, а перед ними на полу валялся пришедший в негодность мех. У наивного посетителя эта комната должна была в лучшем случае вызвать улыбку, так ясно свидетельствовала она о добродушии и повседневных хлопотах старой девы.
Для тех, кто знал действительные обстоятельства, и для самой Кончетты она была лишь адом мумифицированных воспоминаний. В четырех зеленых сундуках хранились дюжины дневных и ночных сорочек, капотов, наволочек, простынь, аккуратно подразделенных на «праздничные» и «расхожие»: то было приданое Кончетты, понапрасну заготовленное пятьдесят лет тому назад. Замки этих сундуков никогда не отпирались из опасения, что оттуда могут выскочить докучливые демоны; от всепроникающей палермской сырости вещи желтели, портились и становились никому и никогда не нужными. Портреты, висевшие на стенах, изображали уже нелюбимых более покойников; фотографии друзей, при жизни нанесших такие раны, что не могли быть позабыты и после смерти; акварелью были нарисованы дома и земли, в большинстве своем проданные за бесценок, а чаще промотанные внуками.
Хорошенько вглядевшись в изъеденный молью мех, можно было обнаружить два торчащих уха, морду из черного дерева, два вытаращенных глаза из желтого стекла; то был Бендико, подохший сорок пять лет тому назад, набальзамированный сорок пять лет тому назад, ставший прибежищем паутины и моли и вызывавший ненависть прислуги, которая вот уж десятки лет просила, чтоб его выбросили на помойку, но Кончетта всегда противилась этому: не желала расстаться с единственным воспоминанием о прошлом, которое не вызывало у нее мучительных ощущений.
Но сегодняшние треволнения (в известном возрасте каждый новый день обязательно приносит свои муки) относились лишь к настоящему. Менее набожная, чем Каролина, более чуткая, нежели Катерина, Кончетта поняла значение визита монсеньера викария и предвидела все его последствия: принудительное изъятие всех или почти всех реликвий, замена картины над алтарем, возможная необходимость вновь освятить капеллу. В подлинность этих реликвий она почти никогда не верила и платила за них с равнодушием отца, который подписывает счета за игрушки, ему безразличные и нужные лишь для того, чтоб держать в послушании детей. Ее не трогало изъятие этих предметов, сегодня ее тревожила и раздражала мысль о той жалкой роли, в которой Салина предстанут перед церковными властями, а вскоре и перед всем городом. Осторожность церкви была пределом того, чего можно было в этом отношении ожидать в Сицилии; но это еще ничего не значило: через месяц, через два все распространится, так же как распространяется любая тайна на этом острове, эмблемой которого вместе Трезубца могло бы стать ухо Дионисия, с грохотом разносящее самый легкий шорох, раздавшийся вдалеке и подслушанный им. А уважением церкви она дорожила. Престиж имени сам по себе медленно испарился. Деленное и переделенное наследство теперь в лучшем случае не превышало достояния многих других, стоявших ниже Салина семей; оно было неизмеримо меньше того, чем обладали некоторые состоятельные промышленники. Но в делах церкви, в отношениях с ней Салина всегда удерживали первенство; надо было лишь видеть, как его преосвященство встречает трех сестер, когда они на Рождество наносят ему визит. А что будет теперь?
