– И в лампе настольной? – серьезно спросил Карпов.
– Естественно, – говорю.
Карпов все быстрее и быстрее начал наугад перечислять предметы и вещи, находившиеся в помещении партбюро, я чувствовал, что с каждым вопросом в нем растут напряжение и беспокойство, но продолжал отвечать терпеливо и с веселым расположением к человеку: «Да», «Конечно», «Разумеется», «А как же».
– Ну а в переходящем Красном знамени или в портретах вот этих чучел из политбюро тоже Он находится? Зачем Ему там-то быть?! – с мукой в голосе воскликнул Карпов.
Я не мог не засмеяться. Посмеявшись, ответил:
– Раз во всем, значит, в любом веществе, которое вокруг нас и на нас самих. Я этого не понимал раньше. Теперь вот понимаю. – Карпов туповато поколупал ногтем раму окна. – Если, – говорю, – доколупаешься до самого атома, то придется еще глубже колупнуть, и все равно Его не увидишь. Так говорят мудрые люди. Ты Его не увидишь, а сам ты у Него – весь как на ладошке.
Карпов завернулся в штору, только всклокоченная голова выглядывала из нее. Его трясло, прямо трясло, и от этого звенели медные кольца на бронзовом карнизе. Я, чтобы успокоить человека, сказал:
– Он и в тебе, между прочим, и во мне. Чего тут страшного?
– Нет! Нету Его во мне! Нету! Я бы чувствовал, я бы знал! Нету! – лихорадочно тараторил Карпов. – В тебе, может, и есть… Во мне не обнаружено… Нет. Нет!
В партбюро, кстати, то и дело звонил телефон. Позвонив, замолкал. Вдруг раздался стук в дверь. Карпов совсем уже с головой зарылся в штору. Стук становился настойчивей и громче. Слышны были голоса. В этот момент Карпов завыл. Штора приглушала его ужасный, потерявший все приметы того, что он исходил из человеческих уст, глухой вой.
– Вву-у-у-у-уу-о… в-у-у…
Там начали дергать и взламывать дверь. Тогда я взял со стола ключ и открыл ее. В партбюро ввалились главврачиха и трое хмырей, которые производили у меня в квартире обыск. Они не сразу поняли, кто и где ужасно воет, и, когда начали выворачивать и выволакивать Карпова из-за шторы, он завыл еще громче и забрыкался, пытаясь вырваться.
– Владлен Иваныч! Это мы! – сказал хмырина. – Что с вами? Владлен Иваныч! Товарищ генерал!
Главврачиха заглянула в лицо Карпова и что-то быстро сказала кагэбэшникам.
– Ну-у! – воскликнул хмырина, а Гнойков и третий пес удерживали рвущегося из рук Карпова. При этом тот хрипел, зажмурив глаза:
– Убрать Постороннего Наблюдателя! Убрать его!.. Ву-у-у!
Про меня все забыли. Главврачиха трясущейся рукой набрала номер и сказала:
– Быстро сюда Филонова и Прототипова… да… с носилками и прочим… В партбюро… Неужели не ясно, что мы здесь? Пошевеливайтесь! Товарищ Карпов, успокойтесь. Успокойтесь. Кого вы считаете Посторонним Наблюдателем? – спросила она у внезапно присмиревшего Карпова.
– Это сложный вопрос, – ответил Карпов.
Чекисты переглянулись между собой, и хмырина осторожно сказал ему, кивнув на меня:
– Что будем делать с этим? Звонили из Москвы. Сам звонил.
Он говорил тихо, но я все слышал. Карпов вглядывался в меня, словно не узнавал. Затем твердо и ясно, голосом, в котором не было ноток идиотизма или безумия, приказал:
– Взять с него подписку о прекращении попыток понимания России, а также обязательство верить в нее, как в таковую. Немедленно! Сличите почерк Ланге с его же почерком. Меня не проведешь. Я ему покажу, подлецу, «умом Россию понимать». Руки коротки! И никаких Посторонних Наблюдателей не потерплю ни в шторе, ни в проводах, ни в стуле, ни в области, ни в себе! Не потерплю! – Карпов говорил, не повышая голоса, как большой, уверенный в своих силах и полномочиях начальник. Чекисты и главврачиха смотрели на него и слушали с самым серьезным видом, что было комично, ибо он начал вдруг нести невообразимую околесицу вроде: «Дайте мне Сталина, и я переверну весь мир!..
От первого секретаря обкома, товарищи, до Аркадия Райкина один шаг…»
Когда от удара ноги распахнулась дверь и в партбюро, пятясь и держа в руках ручки носилок, вошел бывший участковый, а за ним детина с туманным взглядом, Карпов вскочил со стула, где он было присмирел, бросился к шторе и снова завернулся в нее. Завернулся и завыл:
– Ву-у-уу!
Участковый страстно, как пес на кошку, бросился выволакивать Карпова.
Детина помогал ему. Карпов вдруг въехал участковому кулаком в глаз, а детине ногой в пах, и вот тут-то началась такая каша, что я, решив смотаться оттуда, отошел к двери, но она, черт бы ее побрал, была заперта. Двери в психушке запирались автоматически. Сотрудники имели ключи от них. Каша началась из-за того, что участковый после удара в глаз с удовлетворением выругался, как человек, получивший повод к любимому действию, затем плюнул на руки, деловито потер их, крякнул и бросился мудохать Карпова, а детина туманноглазый пытался накинуть на умалишенного какие-то путы.
– Прекратить рукоприкладство! – орал хмырина. – Стрелять буду!
Гнойков и его коллега оттаскивали участкового от Карпова. Карпов вырвался, заметался по партбюро. Гнойков схватил детину за ногу, тот его молотнул кулачиной по шее. Главврачиха куда-то звонила. Я спрятался за переходящим знаменем Минздрава СССР. Теперь уже было непонятно, кого надо усмирять: Карпова или обезумевших санитаров.
– Слева заходи, – командовал участковый, колошматя сломанным стулом по наседавшим чекистам.
– Не учи ученого, съешь говна печеного, – отвечал детина, поймав Карпова и зажав под мышкой его голову. Карпов хрипел, задыхаясь. Старший хмырина, не решаясь выстрелить, ударил детину пистолетом по черепу, но промахнулся. Детина, отпихнув от себя Карпова сильным ударом ноги, головой врезал в живот хмырине. Пятеро человек, войдя в какой-то безумный азарт, носились по партбюро, кидая друг в друга чем попало, а главврачиха, посеревшая от ужаса, забралась на спинку дивана, решив выждать время, стоя, так сказать, над схваткой. Хмырина корчился на полу после удара в живот.
Драка продолжалась, и побеждали, судя по всему, профессионалы – санитары, привыкшие укрощать не только психов-одиночек, но и целые палаты. Тем более мне стала ясна их цель: усмирить не только Карпова, но и его подчиненных, которых они, очевидно, приняли за взбунтовавшихся психов. Детина уже колотил Гнойкова головой об пол. Гнойков притих. Участковый же, приноровясь, схватил за грудки Карпова и третьего хмырину, сшиб их так сильно, что они громко хрястнули, как мешки с костями, и бросился к встававшему с пола старшему хмырине. Главврачиха в этот момент крикнула:
– Прекратите! Прекратите! Это – органы! Органы! – Она покачнулась, потеряв равновесие, схватилась машинально за портрет Брежнева, висевший над ней, портрет сорвался со стены, и она грохнулась вместе с ним на пол.
Выхватив из рук хмырины пистолет (самого хмырину он успел повязать), участковый вертел дулом у себя под носом, явно вспоминая при этом какие-то картины прошлого, вытравленные, казалось бы, навсегда из памяти всякими аминазинами. На губах у него была пена, он бормотал все громче и громче:
– Жену, детей, тещу проклятую к высшей мере наказания… – и вот-вот готов был начать стрельбу. Но, к нашему общему счастью, его отвлек от пистолета Карпов. Карпов, очнувшись, подполз к переходящему знамени, увидел мои ноги, поднял глаза, завопил:
– Посторонний Наблюдатель! Прочь!.. – Схватил знамя за древко и кинулся к окну, намереваясь броситься вниз.
– Вяжи его, Кузя! – заорал детина.
Санитары вдвоем навалились на Карпова, пробившего древком стекло и пытавшегося просунуть голову между решетками. Участковый, сунув пистолет в карман, снял с себя ремень. Карпова оглоушили ударом в скулу, завернули в переходящее знамя, повязали и бросили на носилки. Вот тут наконец появилась подмога, вызванная главврачихой. Четверо молодцов первым делом обезоружили участкового, окончательно переставшего понимать происходящее, пускавшего пузыри губами и что-то мычавшего.
Двое санитаров, по виду студентов-старшекурсников, увели тихого Филонова в корпус. За ними шел улыбающийся и тоже, конечно, ничего не соображающий вечный сумасшедший Прототипов.
Двое оставшихся в разгромленном партбюро санитаров приводили в себя лежавших на полу чекистов. Те жадно нюхали нашатырь и стонали. Лица их начали заплывать опухолями. Гнойкову перевязали голову.
– Не мог я стрелять в такой ситуации, – как бы оправдываясь, сказал хмырина и спрятал возвращенный пистолет в боковой карман.
Я был рад, что вышел сухим из такой мощной неуправляемой драки, а главврачиха умоляюще сказала старшему:
– Давайте не дадим этому ход… Представляете, какие пойдут разговоры.
– У меня поджилки затряслись от ее взгляда. В нем явно присутствовала мысль о том, что не мешало бы как-нибудь тихо избавиться от мерзкого свидетеля Ланге.
– За меня, – сказал я, – не беспокойтесь. Мне трепаться ни к чему.
– Подписку дадите о неразглашении, – сквозь зубы сказал хмырина. – Поедете с нами. Вещи ваши уже в приемном покое.
