Судьбе же было угодно свести Леонору с Эдвардом и девочкой, и от такого соседства она попросту сломалась. Все чаще посещали ее небывалые, очень странные и некрасивые желания. В какой-то момент ей страшно захотелось отомстить. И она начала изводить Нэнси долгими ночными разговорами, а днем принималась за Эдварда. Впрочем, тот больше молчал. Только один раз он дал промашку и тем самым подписал себе приговор. И как это только так случилось? Видно, хватил в тот день лишку виски.
Она ведь все время приставала к нему с вопросом: чего он добивается? Чего хочет? Чего? И он всегда отбояривался: «Я тебе уже сказал». Имея в виду, что он уже раз объявил о своем намерении отправить Нэнси к отцу в Индию. Как только получит от него телеграмму, подтверждающую согласие принять дочь. Но один раз он дал промашку. Когда в сотый раз Леонора задала ему извечный вопрос, он ответил, что самое заветное его желание — это снова взять себя в руки и заняться своими привычными делами, — знать бы только, что разлученная с ним девочка, за пять тысяч миль от него, по-прежнему его любит! Больше ему ничего не нужно. Большего у Бога он не просит. Одно слово — сентименталист.
Стоило Леоноре это услышать, она поклялась, что не допустит, чтобы девочка уехала за пять тысяч миль и продолжала любить Эдварда. И вот что она придумала. Она продолжала твердить, что девочка должна принадлежать Эдварду, что сама она подаст на развод и добьется у Рима расторжения брака. Но при этом она считала своим долгом предупредить девочку о том, что за чудовище этот Эдвард. Она рассказала ей про Ла Дольчиквиту, миссис Бейзил, Мейзи Мейден — даже про Флоренс. Поделилась муками, которые она перенесла за долгие годы жизни с человеком, которого иначе как бешеным, суровым, тщеславным, невоздержанным, высокомерным и чудовищно блудливым не назовешь. Стоило Нэнси услышать о несчастьях, постигших тетю, — а в ее глазах Леонора опять превратилась в тетушку, — как, недолго думая, с жестокостью, свойственной молодости, и чувством солидарности, порой вспыхивающим между женщинами, девочка всё про себя решила. А тетя продолжала твердить: «Спаси Эдварда, спаси ему жизнь. Ему нужно только одно — немного твоего тепла. Потом ты ему наскучишь, как многие до тебя. Но сейчас ты должна спасти его».
И все это время несчастный прекрасно знал о том, что происходит в доме, — у близких людей, живущих вместе, поразительное чутье. Но он палец о палец не ударил, чтобы помочь себе, сказать хоть слово в свою защиту. Нет, — ему вполне хватало надежды на то, что девочка будет продолжать любить его и на расстоянии пяти тысяч миль, — при этом условии он останется достойным членом общества. Так вот, и с этой последней его надеждой они вдвоем решили покончить.
Я уже рассказывал, как однажды ночью Нэнси появилась в его спальне. Большей муки бедняга не испытал за всю свою жизнь. Он вдруг увидел ее в ногах своей постели — вокруг царил полумрак: картина эта навсегда врезалась ему в память. После он уже сказал мне, что на всем лежал какой-то мутный зеленоватый отсвет — возможно, столбики кровати, обрамлявшие ее фигуру, точно портретная рамка, отбрасывали зеленоватую тень. Она строго, не дрогнув, посмотрела ему прямо в глаза и сказала: «Я готова стать вашей — спасти вам жизнь».
Он ответил сдавленно: «Не надо, не надо, не надо».
Он и потом считал, что был прав, отказав ей. Он бы возненавидел себя, он не смог бы преступить запреты. И при этом терзался искушением преступить их, отдаться желанию — не физическому влечению, а желанию доказать свою правоту. Он был уверен, что стоит ей раз дать ему волю, и она уже никогда его не забудет. Он это знал.
А ей в это время вспоминались слова тети: ему хочется одного — чтобы она, Нэнси, любила его через расстояние в пять тысяч миль. Вот она возьми и скажи: «Я не смогу полюбить вас — я знаю, какой вы на самом деле. Я стану вашей, чтобы спасти вам жизнь. Но полюбить вас я не смогу».
Это было невероятно жестоко. Ведь она совершенно не понимала смысла этих слов — «стать вашей». Но тут уже Эдвард совсем оправился и заговорил обычным нормальным голосом, каким всегда разговаривал с прислугой или лошадью — хрипловато, сурово и властно:
«Глупости! Иди к себе. Возвращайся в свою комнату и ложись спать».
В общем, ничего у них не вышло — ни у той, ни у другой.
И тут на сцене появляюсь я.
С моим появлением в доме страсти немного улеглись — по крайней мере, на две недели между моим приездом и отъездом девочки. Это не значит, что кончились полуночные разговоры и что Леонора больше не отсылала меня с Нэнси из дому — якобы погулять, а сама тем временем устраивала Эдварду сцены. Теперь она знала, чего он хочет — услать девочку за тридевять земель и быть уверенным, что она и в этой дальней дали продолжает верно любить его, ну чем, скажите, не сентиментальный роман? Так вот, зная его заветное желание, Леонора дала себе слово во что бы то ни стало разбить его последнюю надежду. И она твердила на разные лады, что девочка его совсем не любит, — напротив, она его терпеть не может за жестокость, властность, пристрастие к спиртному. В глазах девочки он, Эдвард, — взвинчивала она саму себя, — вообще трижды или четырежды клятвопреступник. Он давал клятву ей, Леоноре, клялся миссис Бейзил, потом Мейзи Мейден, еще Флоренс… Но все эти нападки Эдвард оставлял без внимания.
Любила ли девочка Эдварда? Трудно сказать. Думаю, что к концу уже нет, хотя прежде, когда Леонора еще не принялась чернить его в ее глазах, она, безусловно, его любила. За что? За гражданское реноме, так сказать, — бравый солдат, спасал утопающих, рачительный хозяин, прекрасный спортсмен. Но все эти достоинства, видимо, отступили на задний план, стоило ей узнать о его супружеской неверности. Дело в том, что у женщин — как мне кажется — неукоснительно срабатывает инстинкт женской солидарности, когда речь заходит о взаимоотношениях с мужчинами. И это при том, что женщины, как правило, лишены чувства ответственности за свой край, свою страну или собственную карьеру, вообще за любые формы корпоративности. Точно так же женщине ничего не стоит, например, отбить у своей же товарки мужа или любовника. Только, по-моему, женщина на такое может решиться в том случае, если считает, что другая женщина дурно обращалась со своим мужем. И наоборот: если ей, не дай бог, покажется, что мужчина ведет себя с женой, как последняя скотина, — поверьте, она найдет возможность «поставить его на место», исключительно из чувства солидарности со страждущими сестрами. Разумеется, я вовсе не настаиваю на этих обобщениях. Верны они или нет — кто знает? Я всего лишь стареющий американец, и жизненный опыт у меня никакой. Сами смотрите — стоит ли согласиться с моими наблюдениями. Но насчет Нэнси Раффорд я знаю точно: она глубоко и нежно любила Эдварда Эшбернама.
Ну и что с того, что она задала ему перцу, узнав о его изменах и о том, что Леонора ни в грош не ставит его гражданские заслуги? Она обязана была в каком-то смысле задать Эдварду жару. Это и есть проявление женской солидарности, да и чувства самосохранения тоже, поскольку она не могла не понимать, что если Эдвард изменил Леоноре, миссис Бейзил и памяти двух других женщин, то он может изменить и ей. А уж в том, что касается полового инстинкта, толкающего женщину на особую жестокость по отношению к любимому мужчине, — будьте уверены, у Нэнси он был развит в достаточной степени. Так что не знаю, продолжала ли она на этом этапе любить Эдварда Эшбернама. Я даже не знаю, любила ли она его за минуту до того, как лишилась рассудка, узнав во время стоянки парохода в Адене, что он покончил с собой. Как знать — может, она переживала за Леонору не меньше, чем за Эдварда? А может, за них обоих? Не знаю. Ничего не знаю. Устал я.
Леонора судорожно цеплялась за спасительную выдумку о том, что Нэнси Эдварда не любит. Ей так хотелось поверить в эту ложь! Вера эта для нее была всё равно, что вера в бессмертие души. Она объясняла, что Нэнси никак не может любить Эдварда после того, как она, Леонора, во всех подробностях описала ей его жизненный путь и его нрав. Со своей стороны, Эдвард слепо верил в собственную неотразимость, за которую девочка будет по-прежнему любить его, под маской ненависти, что бы ни случилось. Он считал, она просто спасает лицо, делая вид, что его ненавидит, и вот очередной пример ее желания доказать, что она благонадежный член женского сообщества: эта ее жуткая телеграмма, посланная из Бриндизи. Так что не знаю. Решайте сами.
И вот еще что беспокоит меня в этой печальной истории. По мнению Леоноры, со стороны Эдварда было верхом эгоизма требовать от девочки самопожертвования — уехать за пять тысяч миль и по-прежнему любить его. По сути, считала она, Эдвард душил молодую жизнь. Он же объяснял всё по-другому: положим, он не мог жить без любви Нэнси и при этом не предпринимал ни малейших усилий поддержать ее чувство к нему, значит, никакой он не эгоист. Леонора моментально парировала, говоря, что это лишний раз доказывает, что он эгоист до мозга костей, пусть даже к его поступкам и нельзя придраться. Не знаю, кто из них двоих прав. Вам решать.
